очень понимаю, отчего Петр отправил в опалу Меншикова; мне до конца не ясно, что кроется в отстранении вице-канцлера Шафирова… До меня доходят слухи о некоем неблагополучии в семье русского императора… Так ли это?.. Действительно, он решился на подписание брачного договора между своей дочерью Анной и герцогом Голштинским. Верно, это вызов нашим интересам. Но отчего он пошел на такой шаг? На что надеется? Сколь сильны его позиции? Как надежна экономика? Верны ли ему все его соратники? А если нет – кто именно верен, а кто нет?.. Воистину, там грядут события… А если так – в какой мере мы к ним готовы? А если готовы, то каким будет наше действо? Ведь мы уговорились: Петр слишком силен и мудр, чтобы мы и далее бездействовали.
– Скажи мне, бога ради, Феофан, отчего так повелось у нас спокон веку, что лгут царям, лишь угодное говорят, в глаза заглядывают, желание норовят прочесть, каприз – не мысль…
– Тогда и ты мне ответь, государь, – отчего так повелось у нас, что владыки рубят головы именно тем подданным, кои говорят правду?
– Тебе ведь не рублю…
Архиепископ Феофан Прокопович легко поднялся с темной, мореного дерева лавки; кресел, столь угодных нонешнему голландскому вкусу, не завел у себя в доме, и хоть окна были сложены не по- старомосковски, стрельчатыми и узенькими бойницами, а по-новому, широкие, в июне всю ночь глаз не сомкнешь, светло, что на улице, зато убранство залы было подчеркнуто старорусским: и сундук с татарским замысловатым узором (чеканка по серебру с голубой эмалью), и шкаф темного дерева со светлою инкрустацией, – хвостатый павлин глаз закатил поволокою, вот-вот околевать станет, околеет, да снова глаз откроет, хитрый черт; в углу стояла чуть что не детская люлька – кровать архиепископа. Сколочена она была словно бы наспех, – куда там до меншиковских балдахинов с зеркалами; без узоров; истая люлька или как в келье, в монастыре: на людях не должно быть и мысли о блуде…
Опустившись возле сундука на колени, Феофан нажал потаенную кнопку, поднял тяжелую крышку, достал папку коричневой кожи, распахнул ее и, обернувшись к государю, сказал:
– Это отчет посольства нашего Измайлова в Китай. Никак не решался тебе отдать.
– Да я же читал, – удивился Петр. – Лет пять назад…
– Четыре. Я тогда смог так дело поставить, что тебе огрызок на прочтение дали… Главное утаил я… Ты лишь измайловские слова про то, как он на коленях к богдыхану полз, прочел и пером отчеркнул, а подробность, которую посольский толмач Бадри записал, здесь была схоронена.
– Кто таков Бадри?
– Грузин, из сирот, к языкам склонен, два года у моих друзей обучался в Италии, умен и хваток.
Петр глянул на образа: лица святых были скорбны. (Петр вдруг заметил: «Все как один безбородые, значит, истинно русские – брились!»)
– Отчего ты мне лишь сейчас эту новость открываешь?
– Пора подоспела… Три раза проверял… Это как хан в былые времена дань собирал… Не слыхал притчу? Первый раз послал он к нам в Суздаль баскака. Тот забрал скот, коней, курей; вернулся в орду. Хан его, однако, обратно отправил: «Мало привез, езжай проверь!» Нагрянул баскак во второй раз, все подчистую выгреб, прискакал домой, а в орде все одно недовольны, еще хотят. Баскак дурной был, правду любил: «Клянусь аллахом, все подобрал! В сусеки лазил! Баб за косы таскал, позорил! Нет у них ничего более, плач и стон в Суздале стоял!» А хан ему в ответ: «Когда плачут, значит, есть еще припрятанное; плохо – когда люди смеются, это, значитца, вправду шаром все уметено и труд твой во благо орды закончен, – разор в Руси полный, навряд поднимутся…»
– Полагаешь, смех ныне стоит в империи?
– Пока, слава богу, плачут. Но смеяться начали те, что ближе всего к тебе…
Петр сразу понял, что Феофан имеет в виду; последнее время он перестал прощать казнокрадство даже самым любимым своим вельможам.
– Пусть десницу в мою казну не суют, – отрезал Петр, – не стану казнить.
– А как им жить и ассамблеи устраивать? На какие шиши? Мы же русские, мы лицом в грязь ударить не можем. Уж коль ассамблея, так чтоб не хуже была, чем у соседа, и чтоб сахарных лебедей на стол поставили, и чтоб с Волги осетров привезли, и чтоб зайцев зажарили да оленей… Платил бы ты служивым людям поболее – не воровали б…
– Денег нет, Феофан.
– А ты позволь процент с удачи брать, прибыль позволь делить; тогда им вертеться надобно будет; не до жульничества… А так ведь все по твоему личному указу делается! Черту дозволенного – о коей никто не знает толком – переступать не моги…
– Они тогда только и станут делать одно – воровской процент с чужой удачи вымогать! – Лицо Петра замерло, словно перед страшной судорогой, но Феофан, влюбленный в государя, знал, что это другое у него (от какой-то обиды; он в такие мгновения детское в себе прячет, словно ежик топорщится); припадок у него от застенчивости бывает или от ярости, когда сил нету по-людски ответить, потому как противостоит дурь, вздор или хитрость, а как им противоборствовать – не баба ведь, не искричишься, не заплачешь…
Феофан вздохнул:
– Вон Демидовы – твои ведь крестники, – какие алебарды ноне производят на своей железной мануфактуре?! А посмотри, как другой твой крестник оборачивается – Павел Васильев! Эк ловко краску бакан открыл, сколь золотых денег казне сохранил, чтоб у голландцев не покупать для судов?! Да один твой Аптекарский остров что значит?! Оттуда пошли лекари и аптекари российские – когда раньше об этом мечтать можно было?! А почему? Потому что прибыль с оборота имеют люди. А Матвей Евреинов? Отдал ты ему в откуп тресковый и тюлений промысел – и сколько лет ноне солдатские ботфорты Держатся, не гниют, сколько сала пошло в склады?! При казенных порядках, государь, ничего доброго не было на Руси в мануфактурах и торговле, да и впредь не будет.
– Ну, позволю я процент с оборота брать господам вельможам, – как бы себе ответил Петр. – А кто тогда станет порядок блюсти в империи? Кто учет подведет? Как все цифири в одну подбиты будут, для отечества общую?
– Была бы цифирь побольше, учетчиков найдется, вертелось бы дело живо, без помех – порядок сам по себе сохранится, да и гвардия у тебя рядом, и тайная канцелярия бдит…
