движение будет само решать свои дела…
Следователь. — Вы когда-нибудь посылали приветствия в Советский Союз?
Эйслер. — Конечно.
Следователь. — Вы ненавидите Сталина?
Эйслер. — Простите, я не понял вопроса?
Следователь. — Вы ненавидите Сталина? Мы слышали, что вы говорили офицерам иммиграционной службы, что вы ненавидите Сталина.
Эйслер. — Я был бы идиотом, если бы говорил им это. Я считаю Сталина весьма серьезным персонажем современной истории.
Следователь. — В советской энциклопедии, изданной в тридцать третьем году в Москве, дано ваше фото и заметка: «Эйслер, композитор, коммунист, глава пролетарского направления в германской музыке…» Вы член коммунистической партии, мистер Эйслер?
Эйслер. — В России коммунистом называют каждого, кто так же активен в своем творчестве, как я. Я не имею права — особенно после тех пятнадцати лет, когда германские коммунисты сражались в подполье против Гитлера, — считать себя членом партии, потому что все они были героями, настоящими героями… Да и в любой стране, где коммунисты работают в подполье, — они герои. А я не герой. Я просто композитор…
Следователь. — Как зовут вашу сестру, мистер Эйслер?
Эйслер. — Ее зовут Рут Фишер.
Следователь. — Вы получили от нее письмо, датированное двадцать четвертым апреля сорок четвертого года?
Эйслер. — Что за письмо?
Следователь. — В этом письме миссис Фишер обвиняет вас в том, что вы являетесь агентом ГПУ. Она пишет следующее: «Если местное отделение ГПУ попытается устроить мне „естественную“ смерть, то это у вас не получится, — ни у тебя, ни у Герхарда Эйслера, являющегося шефом германского отдела ГПУ в Соединенных Штатах. Это так легко вам не сойдет с рук. Вы всегда играли терроризмом и всегда боялись нести ответственность за это. Я сделала следующие приготовления на случай ваших террористических актов: во-первых, три врача провели тщательное медицинское обследование и засвидетельствовали, что я абсолютна здорова, так что нет никаких оснований для моей естественной смерти. При этом я нахожусь под постоянным врачебным надзором и тщательно слежу за своим состоянием. Доктора проинформированы обо всем, и в случае какого бы то ни было ухудшения моего здоровья они незамедлительно примут соответствующие шаги. Во-вторых, престижные журналисты и политики получили копию этого письма, так же как и ряд немецких иммигрантов…»
Мистер Эйслер, вы подтверждаете получение этого письма?
Эйслер. — Письмо совершенно сумасшедшее…
Председатель. — Вы получили это письмо?
Эйслер. — Я неоднократно читал подобные послания…
Следователь. — Зачитываю цитату из журнала «Советский Союз сегодня», май тридцать шестого года, страница тридцать три: «В день Первомая трудящиеся всего мира наравне с „Интернационалом“ и „Вставай, проклятьем заклейменный“ поют песни Эйслера и Брехта». Конец цитаты. Вы ни разу не называли человека, который писал слова для таких ваших песен, как «Вперед, мы не забыли», «Общий фронт», а ведь в этом журнале говорится, что для вас писал Бертольт Брехт? Да или нет?! Почему вы молчите?! Господин председатель, у меня больше нет вопросов к Эйслеру, я требую его отправки в Голливуд для новых допросов на месте.
Член комиссии. — Мистер Эйслер, вы написали «Балладу о параграфе 218»?
Эйслер. — Да.
Член комиссии. — Вы помните слова?
Эйслер. — Конечно.
Член комиссии. — Вы написали «Балладу о ниггере Джиме»?
Эйслер. — Да.
Член комиссии. — Вы помните слова?
Эйслер. — Да.
Член комиссии. — Вы читали слова этой баллады перед тем, как написать музыку?
Эйслер. — Да.
Член комиссии. — Вы написали «Песню о черством хлебе»?
Эйслер. — Да.
Член комиссии. — Вы читали слова перед тем, как писать музыку?
Эйслер. — Конечно.
Член комиссии. — Господин председатель, я считаю, что все члены комиссии должны тщательно проанализировать песни, которые я упомянул, и в авторстве которых Эйслер сознался. Тексты этих песен нельзя посылать по почте Соединенных Штатов. Это нечто такое, что выходит за рамки политики, это должно быть отправлено на заключение медикам! «Безумное безобразие» — бедные и слабые слова, чтобы определить эту мазню на нотной бумаге! Такое «искусство» не имеет права на то, чтобы существовать в цивилизованном обществе!
Эйслер. — Слова этих песен признаны великой поэзией.
Член комиссии. — Чем, чем они признаны?!
Эйслер. — Великой поэзией.
Член комиссии. — Мы в Америке иначе понимаем великую поэзию! Ясно вам?! Помимо всего прочего, в словах ваших песен есть высказывание против закона об абортах. Да или нет?!
Эйслер. — Да.
Член комиссии. — Песня смеет выступать против закона об абортах?!
Эйслер. — Да.
Член комиссии. — Значит, с вашей, коммунистической, точки зрения, вы вправе высказываться против закона об абортах?!
Председатель. — Мы еще вернемся к вопросу о высказываниях против закона об абортах.
Член комиссии. — Мистер Эйслер, вы где-то позволили себе заметить, что наша комиссия мучает и травит вас…
Эйслер. — Да.
Член комиссии. — Наша комиссия по расследованию антиамериканской деятельности создана в рамках закона и действует в рамках закона. Чем же мы травим вас и мучаем?
Эйслер. — Если вы допрашиваете меня без перерыва в течение двенадцати месяцев, собираете против меня факты, которые не имеют ничего общего с правдой, если вы начали фантастическую кампанию в прессе против меня, да и вообще против художников и артистов, вы просто- напросто хотите уничтожить всех нас, особенно тех, кто не скрывает и никогда не скрывал своей антифашистской, красной идеологии…
Член комиссии. — Мистер Эйслер, это вы написали музыкальную поэму «Об убийстве»?
Эйслер. — Да, это я написал.
Член комиссии. — Господин председатель, я хочу привести девять строк из этой — с позволения сказать — поэзии…
Эйслер. — Я не убежден, что вы достаточно компетентны в вопросах поэзии.
Председатель. — Все члены этой комиссии компетентны в поэзии!
Член комиссии. — Цитирую: «Нет ничего ужаснее, чем пролитая кровь,
