Сенатор Оссорио, читавший все газеты страны, – можно убить пять часов, карандаш в руке, делай себе заметки на будущее; несмотря на цензуру, попадалась совершенно неожиданная информация, – не обратил внимания на оба эти сообщения; как всякий человек, считающий себя культурным, он потешался над детективами, этой второсортной поделкой, мусором литературы, поэтому и скандальную хронику – если она не касалась политических лидеров или серьезных промышленников – также не жаловал вниманием.
Лишь только поздно вечером, после того, как с фермы позвонила Елена, рассказала, как прекрасно отдыхают мальчишки («Ты их не узнаешь, дедуля, давай-ка приезжай к нам поскорее, ребят пора сажать на коней, я плохая мать, не выучила девочек искусству амазонок, а теперь твоя очередь сделать из внуков отличных наездников»), он, слушая жену, вспомнил фотографию убитой женщины, заметку о коммерсанте в «Кларин», сказал, что перезвонит позже, бросился к вороху газетных полос, – он кидал их на пол – нашел оба материала, прочитал их дважды и понял то, что надлежало понять юристу, давно забросившему практику по уголовным делам...
Штирлиц (Барилоче, сорок седьмой)
Штирлиц вошел в центральный банк за пять минут до закрытия; пятница, начало уик-энда, все поедут на склон или же отправятся ловить рыбу; тоже прекрасно; у всех свои заботы, – как и у тех, кто сообщил отсюда про Клаудиу, чтобы ее убили, – маленькую, тихую, верную, зеленоглазую женщину.
Он вошел лишь после того, как уехали директор банка сеньор дон Пассенада и его заместитель сеньор дон Миллер, именно он – по пятницам с семи до девяти тридцати – играет несколько партий бриджа с сеньором доном Рикардо Баумом; именно через него проходят все счета на оплату расходов, связанных с проектом «Соль», который курирует сеньор профессор доктор Риктер, улица Моралес, дом двенадцать; именно он дважды встречал гестаповского финансиста доктора Нагеля, когда тот прилетал из Игуасу, через Санта-Фе, Кордову и Ведму.
Штирлиц вошел в банк в тот момент, когда любой чиновник, так или иначе связанный с сеньором доном Миллером, то есть с подпольной нацистской (или геленовской, какая разница?) цепью, должен будет предпринять максимум усилий для того, чтобы сообщить своему руководителю (руководителям) про случившееся.
Впрочем, Штирлиц полагал, что не каждый банковский служащий был включен в
В окошке аккредитивов и дорожных чеков сидел молоденький паренек:
– О, сеньор Брунн, рад вас видеть! – он легко глянул на часы. – У вас совсем мало времени.
– Вы катались на склоне в прошлую пятницу, – улыбнулся Штирлиц, – по-моему, на красных лыжах с севера, нет?
– Именно так. Я восхищаюсь вашими спусками! Сколько достоинства, какая стойка! Вы король склона, сеньор Брунн...
– Тогда уважьте короля, – сказал Штирлиц. – Мне нужно перевести деньги на чеки, везу большую группу туристов в Чили.
– Да, сеньор Брунн, это мы успеем сделать. Я опасался, как бы у вас не было сложной операции. Кстати, на ваш счет вчера перечислили еще две тысячи долларов.
– Ну?! Я хотел взять четыре с лишним, а сейчас возьму пять тысяч семьсот, глядишь, покучу в Пуэрто-Монте.
– Какого достоинства чеки вы предпочитаете?
– Тысячу, пожалуй, все же я возьму наличными, а чеки – любого достоинства.
Парень еще раз взглянул на Брунна, заметив:
– Вы стали совершенно белым... Неужели волосы так выгорели за эти дни? Я не думал, что на склоне вчера было такое яркое солнце...
– Очень яркое, – ответил Штирлиц. – Пекло, как никогда; выгорел.
Выписывая чеки, оперируя с бумажками, стремительно перепроверяя себя на тяжелых костяных счетах, «белый воротничок» (здесь подражают англичанам, банковское дело ставили люди с Острова, поэтому так традиционна одежда: черный пиджак, серые брюки и высокий белый воротничок с темным галстуком, затянутым узеньким, в ноготь, узелком) заметил:
– Мне даже показалось, что вы внезапно поседели, сеньор Брунн.
– С чего мне седеть? Это от горя седеют... Или от старости...
– Действительно, вы молоды и полны сил, горе обходит вас стороной, по-моему, вы самый счастливый человек на склоне, сеньор Брунн.
Штирлиц кивнул, достал сигарету, закурил, подвинул пепельницу, медленно, как-то завороженно помахивая спичкой, затушил бесцветное пламя, обжигающее пальцы, и ответил:
– Это верно... Простите, я запамятовал ваше имя?
– Хайме Ангилас-и-Лус.
– Очень красиво звучит – сеньор Ангилас-и-Лус... Приезжайте на склон в будущую субботу, спустимся вместе, кресло на моем подъемнике я вам предоставлю бесплатно.
Из банка Штирлиц поехал на склон, поднялся на подвесной дороге к Эронимо, постоянно жмурясь, чтобы хоть как-то отвести лицо Клаудии, постоянно стоявшее перед глазами, зашел в хижину приятеля и спросил:
– Слушай, кто сможет помочь мне?
– В чем? Мы рады помочь тебе, Максимо. В чем?
– Я завтра везу группу в Пуэрто-Монт... Там у них рыбная ловля... Прилетели очень богатые дяди, попросили продлить экскурсию, если будут попадаться большие рыбы... Словом, я могу там застрять... А в следующую пятницу прибывает еще одна группа... Кто сможет обслужить их вместо меня? Я оставлю ключи от дома с лыжами, Манолетте приготовит обеды и ужины, все оплачено вперед, доверенность на управление делами я сейчас напишу, если что потребуется, – в понедельник вышлю из Чили, оформлю у нотариуса, с печатью...
– Перекусить хочешь? – спросил Эронимо.
– Выпью кофе.
– Ты здорово похудел за последнюю неделю.
– Часто спускался, сильные нагрузки...
– И стал белым...
– Выгорел... Катался без шапки...
– А мне казалось, ты совершенно не катался... Словом, меня вызывали в секретную полицию, Максимо.
– Поздравляю, – Штирлиц вздохнул. – Туда вызывают только уважаемых граждан... С шантрапой дела не имеют, ее просто сажают в подвал...
– Меня спрашивали о тебе, Максимо.
– Обо мне?! Вот уж, действительно, делать им нечего!
– Они спрашивали, не учил ли ты кататься одну испанку...
– Почему «одну»? Я учил пятерых испанок, ты что, забыл?
– Я-то помню... Но их интересовала женщина с зелеными глазами, которая могла быть на горе только один раз, потом исчезла.
– Хм... Я такой не помню...
– Я тоже, – ответил Эронимо. – Сколько сахару класть?
– Не клади.
– Ты расстроен тем, что я тебе сказал?
