шоколадку – и поедем.
Но даже с шоколадкой нам не повезло. Обычно тут, на Пушке, стоят толпы, и не только старушек, и торгуют всяческими нужными в хозяйстве мелочами. Если нужно купить духи, или любую косметику, французскую и не только, или колготки, или хоть платье на выход – иди на Пушку, не ошибешься. Недешево будет, конечно, те же колготки могут в ползарплаты обойтись, да не моей институтской, а Лилькиной коммерческой, но зато все нужное купишь наверняка. А тут вдруг в кои веки шоколадку захотелось, и деньги ведь были, и не свои, и нате, пожалуйста – ни одной. То ли дождик их всех распугал...
В общем, мы поехали без шоколадки. Уже в метро я стала чувствовать подступающую простуду. Нормальный человек, простужаясь, получает насморк, неделю ходит в соплях и потом благополучно выздоравливает. Но только не я. У меня не бывает насморка, зато сразу начинается гайморит. Нос закладывает напрочь, так что дышать невозможно, лицо опухает, и голова болит дико. И все это удовольствие недели на две. Поэтому, как только мы наконец вошли в квартиру, я, даже не извинившись, кинулась в ванную, залезла в душ и включила воду погорячее. Может, если согреться как следует, все еще обойдется...
Когда я вернулась в шерстяных носках и халате, Яша уже согрел на кухне чайник. Я полезла за заваркой и обнаружила, что та кончилась. Пришлось искать по сусекам – у меня на полочке над диваном стоит примерно с десяток жестяных коробочек из-под чая, я их люблю и вечно выклянчиваю у всех знакомых. Торопясь, неловко задела рукой, коробки со звоном посыпались, я еле увернулась. В конце концов чай я нашла и заварила, но пить его все равно пришлось безо всего, впустую. Даже сахара не было.
Яшка спросил, нет ли у меня рюмки водки. Сказал, что у него болит голова, а это помогает. Водка у меня, как ни странно, нашлась – стояла в холодильнике початая бутылка чуть ли не со дня рождения, там как раз и было примерно на рюмку. И тут, под эту водку и пустой чай, наш разговор почему-то вышел на какой-то новый уровень – неожиданно доверительный и серьезный. Он рассказал мне о себе, о бывшей жене и детях, о нелепой одинокой жизни, а я зачем-то о себе, о Костьке, о своей зиме и о том, как я устала, и вообще...
Потом мы стали говорить про стихи, и оказалось, что оба мы любим Бродского, да еще чуть ли не одни и те же стихотворения, и знаем их наизусть, и стали наперебой друг другу рассказывать, и потом...
И вдруг я увидела – именно увидела, – как через увлеченный треп у него болит голова. Спросила – и правда, болит. И мне стало его так жалко – большого, сильного человека, и я подошла (мы сидели напротив, через стол), положила руку на стриженую голову, погладила, потерла виски... Он сказал, что смешно, но – действительно стало легче.
Потом я принесла гитару (Лилькина, осталась со дня рождения), и мы пели песни. А потом – времени было часов одиннадцать – он поднялся и стал прощаться. Я на полном серьезе предложила ему остаться и переночевать – без всякой задней мысли, Димка сегодня на даче, комната свободна, и можно не скакать под дождем на другой конец Москвы. Но он отказался. Я не настаивала. Мы договорились созвониться, Яша поцеловал меня на прощание куда-то в лоб и ушел.
Я тут же кинулась звонить Лильке. Она выкупила свой билет и в среду утром улетает. А еще куча дел, к ней должно прийти сто человек, и вообще. Мы сговорились, что завтра я уйду с работы пораньше и сразу приеду к ней. Под конец она спросила, как мое свидание.
– Да знаешь... Странно.
– То есть?
– Лилька, он хороший мужик. Правда хороший.
– И что?
– И то. На недельный роман не годится, а на что-то серьезное времени нет – он и сам улетает через неделю.
– Ерунда. Неделя – это куча времени. Мы вон за три дня с Лешкой пожениться успели.
– Так мне еще доразвестись надо.
– Так у тебя и времени в два раза больше.
– Значит, он должен сделать мне предложение не позже пятницы, а если нет – то нет.
– До пятницы сколько – три с лишним дня? Ты справишься, я не сомневаюсь.
– Ага. Прям счас. Все, до завтра, я спать пошла, у меня гайморит начинается.
– Хорошо, что хоть не геморрой.
На этой оптимистической ноте мы распрощались, и я отправилась спать.
ВТОРНИК, 8 сентября
Спала плохо. Проснулась – голова болит и нос заложен. Ну все, ясное дело – вот она, вчерашняя прогулка под дождем, здравствуй, здравствуй, гайморит.
Но двигаться и жить все равно надо. На работу и потом к Лильке. Лилька уезжает – Господи, уже завтра. Один день – и все. И я останусь одна. Но что-то ведь было и у меня хорошее в этой жизни...
А, вспомнила – Яков. Который на самом деле Андрей. Мы с ним так хорошо вчера пообщались. И вообще он хороший. С ним так разговаривать легко, и смотрит он по-доброму. И понимает. Правда, и он тоже уедет, совсем скоро. Это Лилька ерунду говорит, что за неделю можно пожениться, они с Лешкой все-таки полгода встречались. Я же и не знаю о нем ничего...
Хотя нет, что-то все-таки знаю. И то, что знаю, мне нравится. Тридцать два года. Работа приличная – профессор, лекции читает. Из ученых, значит – это нам знакомо и симпатично. Ничего, что не физик, а программист, это даже интересно. Разведен. Двое детей. Ну и что... Мало ли. Севка вон даже разведен не был, и детей у него гораздо больше, и все от разных жен. Мне же это не мешало. А двое детей от одной жены – это почти невинность. Так, что там еще было? Развелся он года три назад – мне Севка говорил. Детям сейчас... Дочке семь, она в школу пошла, а сыну на два больше... Это получается – женился он года в двадцать три, почти десять лет назад, развелся... С тех пор не женился и связей порочащих, в отличие от того же Севки, не имел... Если б имел, уж Севка мне бы точно рассказал. Нет, просто очень хороший мужик – жалко, времени мало. А снова кого-то ждать много месяцев я не буду.
Под все эти размышления я добираюсь до работы. Рассказываю Марье Владимировне про Лильку, отпрашиваюсь уйти с обеда. Сижу, ковыряюсь в своих бумажках. Звонит телефон. Беру трубку.
Дивной красоты мужской голос на чистейшем английском языке осведомляется, может ли он поговорить с референтом академика ХХХ. Слегка оторопев, признаюсь, что это я и есть.
– Асенька, привет. Ты меня не узнала, что ли?
Это Яков. Признаюсь, что не узнала – потеряла рассудок в восторге от произношения. А он-то меня чего не узнал? Впрочем, у меня нос заложен.
– Знаешь, это может показаться смешным, но я по тебе соскучился.
Конечно, смешно. А еще смешнее, что я, пожалуй, тоже.
– Я хочу с тобой встретиться сегодня. Ты когда работать кончаешь?
Я говорю, что с работы-то я уйду рано, но сразу поеду к Лильке. Она завтра улетает. Я ему вчера рассказывала про Лильку, он должен понять.
– Слушай, а если я за тобой туда зайду? Ненадолго? Мне правда очень хочется тебя повидать. Мы погуляем где-нибудь недалеко, и я тебя опять к Лильке отведу.
На чем мы и договариваемся.
В двенадцать я срываюсь с работы и в половине первого звоню в Лилину дверь. В квартире дым коромыслом. Посреди Лилькиной комнаты лежат две огромные сумки, из них торчат во все стороны разные вещи. Еще какие-то вещи раскиданы по диванам. Сама Лилька на кухне поит чаем некоего дальнего знакомого. Вглядевшись в меня, она мгновенно хватает с плиты кастрюлю с горячей картошкой, плюхает ее на стол, заставляет меня сесть рядом и накрывает мою голову махровым полотенцем.
– Дыши. Картошка горячая, только что сварила. Дыши паром немедленно. А потом я тебе таблетку дам, мне Лешка американский аспирин оставил. Ты мне нужна здоровая.
Я пытаюсь протестовать, но из-под махрового полотенца получается слабо. Я смиряюсь и дышу. В конце концов это и правда полезно, я и сама знаю, просто что ж я – сама себе картошку, что ли, буду варить?
