некому было.
Старшему приглянулся на коренном берегу звонкий сосновый лес, что горел на солнце не то ясным золотом, не то рыжей медью. Тут он и поселился – в тёплом рубленом доме, в чистом бору над высоким кремнистым обрывом. Средний обосновался поодаль, на круглом холме, под душистыми липами.
А третий дальше поплыл.
Так оно было или не так, знал единственный видок, двуглавый древний дуб, смотревший с холма далеко за великую Рось. Старина она и есть старина, чего только о ней не наговорят! Станешь всё слушать и задумаешься, не опоздал ли родиться…
Но в легенду о братьях верили на Медведице и стар и млад.
И то сказать, откуда иначе взялись на речном бреге два города-брата, ни сажены, ни рощены? Не ветром же принесло.
Были храбрые братья, были оставшиеся после них сыновья. И от века младший сидел в Круглице, а старший – в Кременце.
А потом появились хазары.
Зелёный дуб на холме был тогда только чуть поменьше, чем теперь, и старики говорили, что в тот год жёлтый лист полетел с него много раньше обычного.
Сперва хазары прислали послов. Послов приняли с честью, устроили пир. Но когда незваные гости заговорили о дани, мужи кременецкие только диву дались: какая дань, кому, ради чего?
А ради того, отвечали хазары, что наш хакан – над князьями князь, а вы на его земле сидите. Все у него под рукой: и булгары, и вятичи, и ваши братья северяне, и поляне с их Киевом городом на далёком Днепре. Вот и вам та же судьба.
Тогдашний кременецкий князь, а звали его Ратшой, таким речам лишь посмеялся. И выпроводили послов – ни с чем.
А на другое лето ударила беда. Палючим суховеем налетело с юга хазарское войско. В лютом бою опрокинуло исполчившихся кременчан. Княжескую дружину вырубило мало не всю. Вышибло в городе ворота… Воевода хазарский, по-ихнему тархан, до чёрного волоса ограбил и Круглицу, и Кременец, а после спросил: что, дешевле стало бы дань-то платить, черныши?
И ушли. А бесстрашного князя Ратшу увели с собой, привязав к лошадиному хвосту.
В тот год в каждом дворе справляла новоселье злая туга-печаль. Место сгинувшего князя заступил сын. Ратшинич улыбался, кланяясь тархану, изредка наезжавшему в город. Сам же тайно ковал мечи. Собирал новую рать.
Дань хазары возложили нетяжёлую: по куне с дыма. Могли больше. Но, видно, драться со словенами ещё раз не хотели. Помнили прежнюю битву и цену, которую уплатили. В набеге всего не унесёшь, а лёгкую дань, мыслили, здесь будут до скончания века платить безропотно…
Так думали или не так – да только просчитались. Настал всё же год, когда святой дуб, медленно засыхавший на своём холме, снова зазеленел множеством юных ростков. Снова прозвонила о словенский меч хазарская сабля!
Славно угостил данщиков Ратша Ратшинич, кременецкий князь. Употчевал кого допьяна, кого насмерть. А самого тархана, памятуя об отце, приволок в город на верёвке. И там, под дубом, между неугасимыми кострами, напоил Богов его кровью.
Только два хазарина, отпущенные живыми, вернулись домой. Увезли они вместо дани бересту с нарисованным на ней мечом. И сняли им за такую весть головы с плеч или не сняли, о том на Медведице заботы никому не было. А под осень случилось то, чего ждали. Прискакал на длинноногом лосе расторопный мерянский парнишка:
– Хазары!
Собираясь на рать, привели к дубу белого жеребца и заставили прыгать через воткнутые в землю копья. И дважды конь переступал как положено – правым копытом. А на третий раз, чего-то испугавшись, скакнул с левой ноги.
– Пошли, ничего! – сказал тогда Ратша Ратшинич, кременецкий князь, и люди запомнили. – Лучше уж там лягу, а хазар боле до города не допущу.
И была великая сеча… Слово своё княжеское Ратша сдержал. Хазар, как траву в поле, выкосил начисто. Но и сам домой не возвратился.
Оплакали его, с честью положили на высокий костёр. Закололи, как повелось, лошадей и рабынь, устроили тризну. Насыпали над пеплом поминальный курган.
И вот тогда-то началось.
Щит к щиту дрались в том бою Круглица и Кременец. Заслоняли друг друга – и бывало, что грудью. Согласно поднимали дедовские мечи. Вот и ждал князь круглицкий, князь меньший – Радонегом звали его, – что не сегодня завтра кликнут в Кременец на опустевший стол… Или сына у него попросят, Радима. Не было ведь у храброго Ратши ни жён, ни детей.
Ан не позвали. Своих охотников вокняжиться сыскалось в достатке. Без Радонега толкались – не хватало локтей. Довели дело едва не до драки. И вот на самом краю возьми да скажи боярин Вышата Добрынич поредевшей дружине: а что, братья! Уж не посадить ли нам князем Мстислава-колодезника, мужа храброго, смысленного, деловитого?
Сказал-то больше в надежде, что захотят не Мстислава, а его, Вышату. Да сам себя перехитрил. Дружина словно только того и ждала. С тем и вышли на вече: Мстислав люб! Хотим Мстислава!
А сам князь-колодезник про всё то узнал только к вечеру. Узнав же, сперва лишь отмахнулся – расшумелись тут, без вас тошно.
Троих сыновей привёз он с поля бездыханными. А последнего, Чурилу, – едва живым. Тот – хоть и вовсе был юн – рубился в сече подле самого Ратши, возле стяга. Там и копьём в бок получил, и саблей по лицу. Чуял, не иначе, за что голову подставлял… Пошагали мимо лета и зимы, и добрались до Мстислава и старые раны, и колодезная хворь. Согнули дугой широкую спину, дали в руку костыль… Дружина в поле ехать хочет, травить выжлецами прыскучего зверя – а князь-то из гридницы до полатей еле-еле ползет. Кого за себя послать, если не сына? Вот так, помалу, и стал Чурила при живом отце – князем.
Кое-кто из старых бояр, а всех пуще Вышата Добрынич, ворчал на обоих денно и нощно, без отдыху. Не нравились порядки, заведённые старым князем, а молодым – и того более. Но тем дела было мало. Другой камень сидел в сапоге… Не забыл обиды князь круглицкий, князь младший. Не признал над собою колодезника, затаил великое зло. А въехали во двор могильные сани – подучил сына Радима. А уж у Радима норов был, в речку бросить – пересохнет…
Однако жили.
И древний дуб над городом стоял молодой и зелёный. Только одна из его вершин, та, что повыше, приуныла, помятая бурей, не хотела больше расти. Зато вторая гордо курчавилась тёмной листвой, тянулась, догоняя старшую, к солнцу.
А о том, что в Кременце и в Круглице княжили когда-то родные братья, вспоминали нынче всё реже и реже.
3
Вышата Добрынич возвращался с совета домой. Легко бежал под ним жеребец, смотрел огненными глазами, катал во рту железное грызло, бренчал хазарскими серебряными решмами на ременной сбруе. Хрустела под копытами ореховая скорлупа.
Только на коне Вышата ещё чувствовал себя молодым. Отяжелело, утратило гибкость постаревшее тело, одно благо, что сохранило прежнюю силу… Не пройдёшь теперь, не пролетишь по улице, как бывало, не касаясь бревенчатой мостовой. Хрустят старые косточки, гребут пыль когда-то лёгкие ноги. Хочешь не хочешь – полезешь в седло.
Но зато ездил Вышата мало кому не на зависть. Висели отпущенные поводья, одна рука небрежно упиралась в бедро. Поди проследи, когда управляет конём!
Мелькали мимо заборы, проплывали дома. Между крышами возникал другой берег Медведицы, и Вышата сдвигал недовольные брови. Раньше на тот берег приходили олени, выскакивали угрюмые вепри. Теперь оттуда доносился дружный стук топоров. Урмане, чтоб им пусто, уже навели частокол и теперь возводили за ним три диковинных дома, длинных, с выпуклыми боками, наподобие опрокинутых лодий… Вокруг недостроенных жилищ толпились палатки, и только одно строение было полностью завершено: большой
