высокие посланцы увидели рудные слитки так, как они были извлечены на земную поверхность, а потом слитки кованые, а потом сосуды и монеты. Позволь посланникам самим выбирать, а как они решат, какой вид серебра предпочесть, проследи, чтоб слуги все точно взвесили и хорошенько посчитали!
Промолвив это, король удалился, а вельможи остались стоять, не зная, как теперь поступить. Претило им склоняться над сундуками, никому не хотелось уподобиться какому-нибудь купчишке или ростовщику. Когда истекла минута приличествующего молчания и когда они наклоном головы объяснились друг с другом, старший из них сказал:
— Шляхтич, немецкий король, великий король, повелел твоему королю уплатить взыск в семь тысяч гривен серебра. Мы слышали, что ты охраняешь эти клады; так сделай то, что тебе приказано, не спрашивая нас, и распахни двери, чтобы мы вышли из этой кельи на чистый воздух, на свет Божий.
Они вышли, рассуждая о том, что главная причина такой странной похвальбы сокровищами — Пршемыслова спесь.
— Король Пршемысл, — заметил самый высокородный из посланцев, — высокомерный правитель. Он хотел ослепить нас своим богатством, хотел соблазнить нас, чтобы мы, ако мерзкие корыстолюбцы, заглядывали под крышки сундуков. Право, что до меня, то я ничего не взял бы из этих торгашеских сокровищ! Я придерживаюсь того мнения, что считать монеты — занятие, лавочников, а дело дворян — воевать.
При этих словах посланник с размаху так сильно ударил по эфесу меча, что даже его конец задребезжал по, брусчатке мостовой.
Они шли коридором к подворью и готовились уже переступить порог этого коридора, но тут из ниши в стене выступил какой-то монах и с великой учтивостью на прекрасной латыни обратился к ним, прося войти в соседние покои и, ради Христа и в знак приязни, препоясать себя оружием, которое дарует им король. И они пошли, и поступили согласно высказанному пожеланию, и подивились, что король, словно в ответ на их тайный договор, в самый нужный час посылает им мечи. И так — везде и повсюду, во всякое время сталкивались они с удивительной мудростью, не столь уж далекой от безрассудства. По этой причине в дальнейшем мнения немецких посланников разделились: один превозносил чешского короля до небес, другой его поносил, а третий говорил о нем как о человеке, который многое предвидит и которого можно уподобить хитрым грекам: он спесив, как дьявол, и собственной спеси вопреки — не стесняется общаться с торгашами, кладет руку слугам на плечо и пустословит со странными попами. И заподозрили посланники, что никакими чувствами не дано им ни ограничить, ни постичь умыслов Пршемысла. Они были ошеломлены, и удивление их росло день ото дня, ибо в поведении короля сочетались ужимки лабазника и манеры императора.
Был ли он скряга? А может — мот и транжир?
С великим наслаждением собирал он золото и с великим наслаждением раздавал его людям.
Был он и тем и другим, но прежде всего — был самим собой.
Два сундука из тех тринадцати имели цену цветущего царства, и тут становилось явным, что Чехия, изнемогшая в тяжелые времена, снова набирает силу.
Отчего, каким образом? Что, разве Пршемысл не обирает свои земли?
В королевских слободах успешно развиваются ремесла; наймиты распахивают новые вспашки, и все ж таки платят подати и как-никак кормят, обеспечивают рабочий люд. Меж тем на плодородных полях дворян мужичок еле сводит концы с концами и ест скверно, из ладони да в рот, сетует на господ да завидует чужеродцам, что приходят с пустой котомкой за плечами, но зато богатеют очень быстро.
Подобные противоречия не укладывались в головах Филипповых посланцев. И ходили они, и любопытствовали, и дотошно расспрашивали каждого встречного и поперечного. Гостей в Пражском граде- кремле было множество, послы останавливались то возле одного, то возле другого и под конец обратились к знатному господину из дружины королевы Констанции. К несчастию, им оказался спесивец-мадьяр. Он владел наилучшей сворой борзых и самыми породистыми лошадьми, пользовался правом по собственному желанию вступать в беседу с королем, а в хорошем расположении духа позволял себе насмешничать над остальными-прочими. Он был весьма осведомлен в вопросах войны и подстрекательств, но что касается крестьянского труда? Рынков? Торгашества? Заработков? Доходов? Пха! Уже от одного упоминания об этих подлых вещах щеки его вспыхнули гневом. Вскинув голову, он прищурился и ответил немецким посланникам столь высокомерно и с такой резкостью, что у них на висках вздулись жилы. А там уж известное дело — слово за слово, вельможа схватился за меч, немецкие посланники засучили рукава, и дело приняло опасный оборот.
Это происшествие собрало вокруг кучу честных христиан, — больше, чем смог бы собрать монах, возглашающий прекрасные евангельские притчи. Сбежались зеваки, смутьяны, забияки и — благодаренье Богу — несколько достойных мужей, охладивших пыл разъяренного вельможи. Они сумели довести до его ума, что он наносит оскорбление иностранным посланникам и своим, поступком навлекает на себя гнев обоих королей.
Но и сам мадьяр тоже почувствовал себя оскорбленным и возжелал защиты у того, кто в свое время ему ее предоставлял; и потребовал аудиенции у Пршемысла, намереваясь подать королю жалобу.
Однако Пршемысл велел плотно закрыть двери своих покоев и молвил так:
— Чего же требует от меня теперь мадьярский магнат? Чтоб я проявил снисходительную благосклонность или содеял несправедливость, позабыв о добрых обычаях приема иноземных послов? Дошло до моего слуха, что с той поры, как скончался близкий и дружественный мне король, в мадьярском доме поселилось криводушие; поведали мне, что Угрия стала пристанищем кривды, слышал я, что в Угрии уже не блюдут законы, но в моей Чехии во веки веков да пребудут законы и право!
Произнеся это, король умолк, а когда приличествующая минута молчания истекла, заговорил снова:
— Дошло до меня, что человек нескромной души и мало заботящийся о чести, недостойный смутьян, поносил благородного посланника. Передали мне, что, содеяв непристойность, дворянин этот требует теперь, чтобы я предоставил ему защиту. Слышал я, что в Угрии нанесен мне великий урон, так на какую справедливость уповает теперь человек, что воплем вопит прямо у меня над ухом? Видно, он тешит себя надеждой, что я, кому чинят обиды в градах Андраши, стану благоприятствовать венграм в Праге? И что я буду поощрять их даже в неправых делах? Ха, пусть приставят к городским воротам двух прислужников, и пусть они щелкают кнутами так долго, покамест этот нечестивец, а вместе с ним и все мадьяры не уберутся из города!
Вскоре на подворье съехалось несколько гордых наездников. Локти отставлены, плащи развеваются. Ах, на женской половине хлопнули двери, а когда двери хлопнули в седьмой и девятый раз, выглянула из окна Констанция, которую папа чаще величал прелюбодейкой, нежели королевой. Выглянула в ту минуту, когда первый всадник миновал ворота и королева смогла разглядеть его лицо. И узнала, кто этот всадник. Узнала друга, узнала свитских, которые на званых приемах подносили ей угощенье.
Констанция была женщиной пылкого нрава, она привыкла повелевать. Привыкла, чтоб всякое ее желание тотчас исполнялось, и ей никогда не доводилось терпеть никакой несправедливости, ни малейшего огорчения. Она не могла перенести нанесенной обиды и разгневалась настолько, что чуть было не лишилась чувств. Потом разослала своих служанок: половину — к королю, другую — к вельможам. Когда же те не воротились, ее объял страх, и тогда осознала она, что любовь короля переменчива и душа его отвратилась от нее. И тогда залилась она слезами. Принялась причитать да плакать, и в причитаниях ее были и гнев, и страдание, и любовь, и нежность.
Когда она успокоилась, вошел в ее светлицу Пршемысл и сказал:
— Моя госпожа, подруженька моя, утеха моей мысли, чего же ты горюешь и слезы льешь? Позволь твоим прихлебателям и приживалам удалиться. Ничего не поделаешь, служили они старшему из твоих братьев, но теперь он умер, лишился силы и власти и, верно, плачет где-нибудь в уголке чистилища. Не останавливайся мыслью на делах минувших! Пойми, Господь желает ныне, чтоб отступилась ты от королевского стола, ибо долго попустительствовал Он тому, чтоб вершилось неблаговидное.
Вымолвив это, одарил король Констанцию бесценными Дарами и в краях отдаленных определил ей для поселения прелестное место пребывания.
