спокойствие и всегда ровный голос, его удивительная опрятность, фарфоровая белизна зубов, но в первую очередь его выпуклые розовые ногти. Он знал многих людей с бледными ногтями и относился к ним недоверчиво; бледные ногти вызывали в нем представление о зависти и жестокосердии.
И все-таки у Каспара было такое чувство, что до господина фон Тухера дошли нехорошие слухи о нем и тот им поверил. Минутами бедняга готов был крикнуть: «Не верьте, все это ложь!» Но что именно? Что было ложью? Этого Каспар сказать не мог.
В полном его одиночестве ему начинало казаться, что он надоел людям и они ищут способа от него отделаться. Тревога, дурные предчувствия терзали его. В лунные ночи он раньше обычного гасил лампу, садился к окну и неотрывно следил за небесным светилом. В дни полнолуния, он, случалось, чувствовал себя плохо, дрожал всем телом, и только восход луны снимал тяжесть, давившую его грудь. Он знал, из-за какой крыши покажется она сейчас, над какими взойдет фронтонами, и как бы вынимал ее руками из глубины небес, а когда наплывали облака, он дрожал от страха, что, задев луну, они испачкают ее светлое сияние.
До слуха его в эти дни, казалось, доносятся нездешние звуки. Однажды утром он вдруг встал во время урока, пошел к окну и чуть ли не всем корпусом высунулся из него. Студент, господин Шмидт, не мешал Каспару, но, когда ему показалось, что это длится слишком долго, его окликнул. Каспар выпрямился и закрыл окно; студент, обеспокоенный его бледностью, спросил, что с ним такое.
– Мне почудилось, что кто-то пришел, – отвечал Каспар.
– Кто-то пришел? Но кто же именно?
– Меня словно позвали снизу.
Студент нашел это странным и задумался. В городе тогда много говорили об удивительной истории, так или иначе касавшейся Каспара, впрочем, не менее оживленно о ней судили и рядили во всех журналах Германской империи; разумеется, ему очень хотелось расспросить обо всем юношу, но поскольку господин Тухер строго-настрого запретил затрагивать эту тему, он сдержался и промолчал.
Вот уже несколько месяцев, как Каспар усвоил привычку от доски до доски прочитывать все газеты и журналы, попадавшиеся ему под руку; более того, он научился некоторые из них раздобывать тайком, ибо господин фон Тухер страшился, и небезосновательно, влияния печатного слова на – своего питомца. Время от времени ему на глаза попадалась заметка о нем самом, и хотя в этих заметках ему ничего существенного ни разу вычитать не удалось, сердце его начинало мучительно биться, когда он видел напечатанным свое имя. Вскоре после эпизода на уроке господина Шмидта случай подбросил ему номер «Моргенпост», вышедший уже несколько дней назад; пробегая его глазами, Каспар наткнулся на следующий, довольно странный, рассказ:
«Более десяти лет назад под Брейзахом какой-то рыбак выловил из рейнских вод бутылку, в ней лежала записка следующего содержания: «Я заживо похоронен в подземелье. Тот, кто сидит на моем троне, не ведает о моем заточении. Беспощадно бдительны мои тюремщики. Никто не знает меня, никто меня не ищет, никто меня не спасет, никто не назовет меня по имени». Заcим следовала неразборчивая и наполовину стершаяся подпись; буквы в ней, которые еще можно было разобрать, имелись и в имени Каспар Хаузер.
Все это уже не раз сообщалось в газетах, но за отсутствием какой-либо достоверности было предано забвению. И вот с месяц назад пронырливый репортер, пожелавший остаться неизвестным, раскопал старую подборку «Магдебургер цейтунг» и снова вытащил на свет божий эту историю. Другие повременные издания за нее ухватились и мало-помалу много чего разворошили. Откуда-то вдруг стало известно, что некий монах-пиарист был в свое время притянут к ответу неким правительством за то, что бросил в Рейн пресловутую бутылку. Далее выяснилось, что этот монах внезапно исчез и в один прекрасный день был найден убитым в лесу в Вогезах. Убийца остался неизвестен.
«Если и этот след не наведет на раскрытие тайны, тяготеющей над найденышем, – восклицал сутяжник из «Моргенпост» после подробного изложения вышеупомянутой истории, – то я гроша ломаного не дам за всю нашу юстицию!»
Каспар читал и читал. Добрых два часа он потратил на то, чтобы снова и снова перечитать это странное сообщение, задумываясь едва ли не над каждым его словом. За этим занятием его застал учитель, господин Шмидт. Он мигом смекнул, что оно является продолжением сцены, недавно разыгравшейся на его уроке, и торопливо проговорил:
– Что вас так увлекло, Каспар? А-а! Ну и что вы об этом скажете? Многие считают эту заметку ерундой, тем не менее неоспоримый факт, что в свое время она была напечатана в «Магдебургер цейтунг». Итак, что вы об этом скажете, Хаузер?
Каспар его не слушал; когда же студент повторил свой вопрос, поднял гор?е свои увлажнившиеся глаза и тихо проговорил:
– Я не писал того, что там стоит, – про подземелье.
– Про подземелье и про трон, – со странно нетерпеливой улыбкой поправил его учитель. – Что не вы это писали, поверить не трудно, вы же только у нас научились грамоте.
– Но кто мог это написать?
– Кто? В том-то и вопрос. Может быть, тот, кто хотел прийти на помощь, тайный друг.
– Про подземелье и про трон, – бормотал Каспар, и губы его безвольно кривились. Он забился в угол и весь ушел в размышления. Ни оклик, ни напоминание, ни приказ не могли вывести его из этого состояния. Студент, который чувствовал себя виноватым и не желал привлекать чьего-либо внимания, просидел положенное время и неприметно удалился.
В тот вечер Тухеры давали бал; приглашены были все друзья дома, и добрых полчаса у ворот слышался стук копыт и шум подъезжавших карет. Когда из зала донеслись звуки танцевальной мелодии, Каспар вышел на лестницу и навострил уши. На такие празднества он теперь доступа не имел.
Он стоял там, опершись на перила, отверженный и заброшенный, вдруг чья-то рука легла на его плечо. Это лакей принес ему сласти на серебряном подносе. Каспар покачал головой: «Не хочу сладкого». Слуга бросил на него сердитый взгляд и повернулся, чтобы уйти.
Но на неосвещенной лестнице вдруг послышались шаги, и перед ними очутилась старая баронесса в сером шелковом платье и с шелковым же шарфом на волосах. Сурово и надменно глядя на юношу своими голубыми глазами, она сказала:
– Ты не ешь сладкого? С чего бы это?
Она пришла снизу; от ее одежд веяло запахами бального зала. Баронесса, всегда рано удалявшаяся в свои покои, каждый вечер проходила по всему дому, проверяла, не вспыхнул ли где пожар и не забрались ли воры.
Суровый звук ее голоса заставил Каспара низко склонить голову. Возможно, что в ту минуту его воображение было не в меру взбудоражено. Страх внезапно объял его. В глазах потемнело, ему почудился голос человека с платком на лице, он протянул руки, словно защищаясь, и с мольбою крикнул:
– Не бейте меня, не бейте!
Старая дама, ничего не злоумышлявшая, испугалась и удивленно на него взглянула. Меж тем вопль Каспара привлек внимание кое-кого из гостей, прохаживавшихся внизу в сенях. Они приступили с вопросами к хозяину дома, который тотчас же двинулся вверх по лестнице в сопровождении нескольких мужчин. Среди танцующих прошел слух о каком-то несчастье, а так как все знали о пребывании в доме Каспара, то, разумеется, подумали, что на него опять было совершено покушение. Музыка смолкла, в зале воцарилась тишина, многие поспешили выйти, молодые дамы, взволнованные больше других, побежали наверх и остановились посмотреть, что же там такое происходит.
Господин фон Тухер, болезненно все это воспринявший, ибо не было для него ничего страшнее, как привлечь к себе внимание, хотел было допросить Каспара, но испугался то ли его безжизненного лица, то ли подавленного вида матери.
Один бог знает, что творилось в душе Каспара. Ему чудилось, что все, сейчас случившееся, он уже пережил однажды. Как взрывной волной, отбросило его в прошлое, время словно бы затаило дыхание. Вот стоит величественная, царственно украшенная старая женщина; разве она не похожа на ту, которая однажды вошла в покои, где находился он, Каспар, и все окаменели при ее появлении. Кто-то, кажется, лежал там в постели и прятал голову в подушки? И еще там был слуга, державший в руке серебряное блюдо, ведь все это было, было. И еще был какой-то человек, он принес поднос с подарками или, может быть, со
