виднелся темный силуэт судна. На нем, очевидно, все спали. Лигов пытался звать, но его голос заглушал дождь. Побродив по берегу, китобой наткнулся на лежащую у кустов шлюпку. Под ней оказались весла. Видно, кто-то из оставшихся на шхуне моряков ушел вечером в город и загулял там.
Столкнув шлюпку в воду, Лигов направился к «Марии». На судне не было ни одного огонька. С левого борта висел штормтрап. Привязав к нему шлюпку, Олег Николаевич поднялся на палубу. Здесь было тихо. Только дробно бил дождь. Китобой направился в свою каюту. Дверь легко отворилась, и Лигов вошел. Из темноты послышался голос боцмана Ходова:
— Это ты, Павел?
— Зажигай лампу, Фрол Севастьянович, — сказал Лигов.
Капитан был взволнован возвращением на свое судно.
— Ух, да это Олег Николаевич, будь я трижды проклят! — окончательно проснулся Ходов и зашуршал спичками.
Яркий свет лампы, заправленной перетопленным китовым жиром, осветил каюту. В ней было все по-прежнему, если не считать смятой постели на диванчике, где спал боцман. Он стоял перед капитаном в длинной белой рубахе, с взъерошенными седыми, волосами. На раскрытой груди виднелся тускло блестевший серебряный крестик. В обвисших рыжеватых усах застряли крошки табаку. Боцман как будто стал ниже. Его морщинистое, выдубленное непогодами лицо расплылось в широкой улыбке:
— С благополучным приходом, Олег Николаевич!
Они обнялись, Лигов сбросил плащ и присел к столу. Ходов засуетился, подавая холодное мясо, хлеб, бутылку вина и торопливо, чего за ним раньше не замечалось, рассказывал:
— Стоим, Олег Николаевич, тихо, спокойно… Сперва всякие людишки прямо на абордаж шли. Где вы, зачем уехали?.. Потом купчишки обступили. Хотели ворвань купить. Ну, я их отправил… — Боцман замысловато выругался и со старческой поспешностью продолжал: — Походили, походили, да и отстали. На шхуне я да Павел. Остальные ушли со скуки. Павел тоже собирается на другое судно наняться. Был днями Алексей Иванович с сынками. С ними негр да тот американец, что китов потрошил. Такого нарассказали, что не дай господи.
— Что? — насторожился Лигов. — Где Алексей?
— Куда я это письмо ихнее задевал? — заторопился Ходов. Он порылся в вещах и подал капитану конверт.
Лигов достал письмо Северова и, прочитав его, уронил голову на руки. Неслышные рыдания сотрясали его плечи. Нет больше колонии в бухте Счастливой Надежды. Все разбрелись. Все пропало. Алексей с детьми уехал в Китай. Его сопровождает Мэйл, Лэрри Дэй решил вернуться к себе в Штаты. А там, в бухте Калым, осталось лишь стойбище эвенков, разрушенные склады, остывшие печи, покинутый дом капитанов. Все пропало, исчезло, развеялось, как дым. Алексей пишет, чтобы Лигов сообщил ему о своем приезде, и они встретятся вновь, будут жить вместе. Стоит ли тревожить друга, отрывать его от воспитания сыновей? Нет, Лигов ничего ему писать не будет. А если и напишет, то последнее прощальное письмо без обратного адреса.
Лигов услышал голос боцмана:
— Что же будет, Олег Николаевич?
Последние слова боцман произнес с тревогой и, набивая дрожащими руками трубку, выжидательно посматривал на капитана.
«Стары стали, — подумал Лигов. — На слом нам пора».
Молча налил он стаканы и поднял свой:
— За прибытие!
Они выпили, и Лигов почувствовал, как он устал. Эта усталость у него уже, никогда не пройдет. Боцман ждал рассказа, но у капитана, страдавшего на «Уссури» бессонницей, слипались глаза. Он лег и впервые за долгое путешествие крепко заснул…
…Утро было такое же хмурое и дождливое, как и накануне.
Лигов и боцман рано поднялись и обошли судно. Во всем чувствовалось запустение. Пообветшал такелаж, палуба была грязная, медные части покрылись зеленью, железные — ржавчиной.
Боцман что-то говорил в свое оправдание, но Лигов не слушал его. Они вернулись в каюту. Олег Николаевич открыл ящики бюро, пересмотрел бумаги, часть отобрал и вместе с судовыми документами и вахтенными журналами уложил их в легкий переносный сейф.
— Отнеси это ко мне на квартиру и жди меня там! — сказал он Ходову.
— Есть! — принял боцман сейф.
Лигов свез Ходова на берег. Павел все еще не возвращался. Когда Ходов вышел на берег, капитан повторил:
— Жди меня на квартире. Если кто будет спрашивать меня, скажешь, что не знаешь, где я… Ну, иди!
Боцман стал подниматься по крутому берегу мыса. Лигов вернулся на шхуну. Теперь он был совершенно один. Олег Николаевич снова прошелся по судну, и каждая его деталь напоминала капитану прошлое.
Вот здесь заменена часть фальшборта, разбитого раненым финвалом, а вот здесь, на баке, было устроено пиршество для гавайцев, и на мачте осталось вырезанное ими слово «Алоха». Как была счастлива в этот день Мария! Как она была хороша, когда ей на шею надели венок из чудесных цветов — лей…
А когда судно уходило из Гонолулу, многие гавайцы провожали его в море на своих каноэ. Потом, следуя поверью гавайцев, Мария бросила венок в воду, чтобы его выбросило волнами на берег, а это означало, что хозяин венка вернется на «райские острова». Но Мария не вернулась.
Опустив голову, Лигов поднялся на мостик и долго смотрел на стенку спардека[12], где зияли отверстия — следы пуль. Одна из них пробила сердце Марии.
Капитан посмотрел вдоль залива невидящими, затуманенными глазами и быстро ушел в каюту. Больше до самого вечера он на палубу не выходил. Когда густая мгла опустилась на море и берег почти перестал быть видимым, Олег Николаевич с фонарем спустился в трюм. С писком разбегались крысы. Свет фонаря выхватывал из темноты бочонки с китовым жиром, штабеля уса. Все было уложено так, что никакая качка не смогла бы разбросать груз. Повесив фонарь на крюк, Лигов ударом топора разбил десять бочонков с жиром. Потом к ним добавил еще полдюжины и поджег жир.
Огонь стал жадно лизать ворвань. Скоро вспыхнуло большое пламя. Бросив в угол фонарь, Лигов поднялся на палубу. Через несколько минут он греб к берегу.
Когда под днищем заскрипел песок, Олег Николаевич вышел на берег, а шлюпку оттолкнул в море. Он поднялся на вершину мыса. Здесь, прислонившись к дубу с широкой кроной, он не сводил глаз с темного силуэта шхуны.
Прошел час или больше — Лигов не знал сколько. Но вот из трюма вырвались первые языки огня. Они быстро разрастались, и скоро все судно было охвачено пламенем. Огромный факел поднялся к небу. Пламя ревело. Слышался треск, и тысячи искр летели в темноту, с шипением падали в воду. Красно-желтое зарево осветило зловещим светом берег, кусты, лицо Лигова, по которому бежали слезы.
Но их никто не видел, ни прибежавший на берег Клементьев, ни случайные зрители. Судно горело почти до самого утра, и его остатки медленно погружались в черную воду. Исчезли последние Языки огня, и снова стало темно.
Лигов тяжелыми шагами направился в город. Наступал рассвет. По улицам тянулись первые прохожие. К порту катили повозки низкорослые монгольские лошади. На углу Алеутской и Светланской улиц одна телега с тяжелой кладью застряла в глубокой, наполненной грязью рытвине. Возчик, ругаясь, сек лошадь кнутом и дергал вожжами. Лошадь напрягалась из последних сил, вытягивала шею, скалила от напряжения зубы, но телега не двигалась, а лошадь начала увязать в грязи. Лигов увидел, что медные кольца упряжи вытерли на теле лошади шерсть до язв.
И неожиданно он почувствовал, что орден на шее давит ему грудь, жжет его. Войдя в свою квартиру и не обращая внимания на испуганные лица слуги и боцмана, уже узнавших о сожжении шхуны, Лигов прошел мимо них в кабинет и захлопнул дверь. Рывком сорвав с себя орден, китобой швырнул его на ковер, разостланный на полу, а сам рухнул в кресло и закрыл лицо руками…
…Прошло несколько дней. Олег Николаевич никого не принимал. Как ни был настойчив Клементьев,
