Вавилон. Расцвет и гибель города Чудес

Такое сравнение может показаться парадоксальным, пока мы не поймем, что в шумерской культуре, в отличие от культуры Средневековья, не существовало понятия греха, точнее, первородного греха. Нам кажется почти невозможным представить религиозные убеждения, лишенные чувства вины, поскольку наши представления о морали сложились под влиянием еврейских пророков и отцов христианской церкви. Мы склонны отождествлять секс с грехом, а подобная моральная позиция часто мешает воспринимать такие чуждые культуры, как культура Шумера. Более того, судить о цивилизации четырехтысячелетней давности по этическим нормам, сложившимся несколько сотен лет тому назад, некорректно с точки зрения исторической науки. Особенно это верно, когда дело касается фактов, описываемых антропологами такими эффектно звучащими штампами, как «фаллический символ», «храмовые проститутки», «ритуалы плодородия», «культ матери», «богиня-земля» и т. д. В действительности нам неизвестно, мог ли храм официально содержать публичный дом, наподобие того, как методисты могут организовывать благотворительную ярмарку.

Чтобы понять, что на самом деле происходило в те времена, нужно спросить самих шумеров, а это возможно, лишь если мы абстрагируемся от своих представлений о должном и недолжном. Кроме того, чтобы лучше понять культуру шумеров, нам нужен добросовестный и, по возможности, красивый перевод их литературы. Существует ряд поэм, посвященных смерти, которые напоминают своей философией и образностью произведения елизаветинского периода, с той же степенью меланхолии, доходящей почти до отчаяния от зрелища «крылатой колесницы Времени». Шумеры, вне всякого сомнения, согласились бы с описанием посмертного мира Марвелла[22]: «пустыня обширной вечности» – другими словами, ничего, кроме пустого пространства.

Очень древний «плач», записанный приблизительно в 2500 г. до н. э., заявляет со всей категоричностью:

Тот, кто еще живет в ночи, сегодня он мертв;
Неожиданно падает в тьму, быстро рушится.
Одно мгновение он поет и играет
И вдруг воет как вопящий человек.

Мы приводим этот текст как пример того, насколько шумерская литература нуждается в лучшем истолковании; в нынешнем своем виде эти строки кажутся не совсем адекватными, даже синтаксис здесь изменен. Несовершенен и выбор слов. «И вдруг воет как вопящий человек» режет слух, так как мы привыкли, что выть скорее могут волки или привидения, а не люди в предсмертной агонии.

И все же следует признать, что неподготовленному человеку пока рано вникать в семантические проблемы шумерского языка. Мисс Сандерс, конечно, сделала прекрасный почин своим переводом «Гильгамеша», и в большой степени именно благодаря ее «гуманизации» древнего эпоса был пробужден интерес к древнейшей литературе. В качестве примера того, чего может достичь переводчик, толкующий не только слова, но и сам дух произведения (а это суть переводческого мастерства), процитируем две недавно переведенные шумерские эпиграммы в адаптации Найджела Денниса буквального перевода С.Н. Крамера.

Моя жена в храме (букв, «во внешнем святилище»);

Моя мать внизу у реки (возможно, выполняет

религиозный ритуал);

А я здесь умираю с голода.

(С.Н. Крамер)

Моя жена благодарит богов за все, что они дали ей,
Моя мать простерлась ниц у священной реки,
А я сижу здесь, надеясь на ужин.

(Найджел Деннис)

и

Еда пустыни – жизнь человека,
Обувь – глаз человека,
Жена – будущее человека,
Сын – убежище человека,
Дочь – спасение человека,
Невестка – злой дух человека.

(Крамер)

Пустыня делает мужчину,
Сапог указывает путь,
Жена определяет его судьбу,
Дочь утешает его в старости.
Сын служит ему щитом,
А жена сына разбивает его сердце.

(Деннис)

И все же следует еще раз напомнить, что трудности, связанные с приобщением «широкого читателя» к шумерской литературе, чудовищны. В любом случае прочитать глиняные таблички могут не более нескольких десятков специалистов, и мы должны быть благодарны им за невероятное терпение, а также за эрудицию, ведь именно они познакомили нас со столь странными и в то же время привлекательными людьми. Но нам до сих пор хочется узнать о них нечто большее, чем официальные записи, посвященные делам богов и подвигам царей. Вот почему такое важное значение приобретает их «собственно литература»[23] – не столько из-за филологических загадок, сколько из-за философии выражаемой ею жизни.

В наиболее удачных переводах с шумерского можно встретить некоторые намеки относительно этой философии. Несмотря на фатализм, на убеждение в преходящем характере всего сущего, на печальную картину загробной жизни («дом, где люди сидят в темноте, с пылью у ног»), шумеры смотрели на жизнь спокойным, благожелательным взором. Вся ее сущность словно бы сконцентрирована в совете, который одна старая женщина дает Гильгамешу, пришедшему в отчаяние от неизбежности старости и смерти:

«Наполни свой желудок хорошей едой. День и ночь, ночь и день, танцуй и веселись, празднуй и радуйся. Пусть твои одежды будут свежими, искупайся в воде, приласкай ребенка, держащего тебя за руку, и осчастливь свою жену объятьями».

Философия в известной мере гедонистическая, но принимающая в расчет и счастье тех, кого ты любишь. Возможно, такой «слишком цивилизованный» подход к наслаждениям иные назовут материализмом, другие декадентством. И в любом случае будут не правы, так как не принимают во внимание положение нищих кочевников суровой пустыни, окружавшей плодородную равнину между двумя реками. Эти кочевые племена быстро положили конец веселью и празднику, разрушив шумерские города и уничтожив большую часть их населения. Так, первая в мировой истории цивилизация канула в небытие, скрывшись под холмами песка и камней на четыре тысячи лет. Все, что осталось от Шумера, – это его дух и философия, проявившиеся в своей новой, возрожденной форме в последующих империях Среднего Востока.

Глава 9 Возвышение Вавилона

Одна из наибольших трудностей, с которыми сталкиваются при изучении истории древнего Среднего Востока, состоит в том, что эта территория была свидетелем периодических миграций целых народностей или союзов племен, имена и корни которых теряются в сумерках времен. Нам известно лишь, что эти варвары-кочевники пришли из Аравийской пустыни или из степей Азии и несколькими волнами хлынули в Месопотамию. Шумерам, которые создали не только процветающее сельское хозяйство, но и городскую цивилизацию, набеги этих воинственных орд должны были казаться таким же страшным бедствием, как и нашествие саранчи.

Одно из подобных нашествий приблизительно в 2500 г. до н. э. угрожало даже самому существованию шумерских городов-государств. Завоеватели, по всей видимости, пришли из Южной Аравии, хотя мы знаем только, что шумеры называли их «амурру» и что, по всей видимости, это тот же народ, который в Библии назван «аморитами» («амореями») или хананеями. Там они описаны как гиганты, населявшие Палестину в момент прихода туда евреев. Но кто бы ни были эти «амурру», ясно одно – этот семитский народ занял равнины Месопотамии, захватил города, убил местных царей и осел, постепенно перейдя к цивилизованной жизни. Именно этот народ создал Вавилонское государство, первый царь которого появляется на исторической арене около 2300 г. до н. э.

Его звали Саргон I, и правил он не в Вавилоне, который в то время был незначительным торговым поселением, а в Кише и затем в Аккаде. Его не следует путать с ассирийским правителем Саргоном II (721 —705 гг. до н. э.). Саргон I, или Древний, называл себя царем Киша и иногда Аккада и правил на протяжении пятидесяти пяти лет с 2302-го по 2247 г. до н. э. Почти все, что нам известно о нем, – это то, что он предпринял 34 успешных военных похода, в основном против Шумера, и в конечном итоге объединил Центральную и Южную Месопотамию под своим владычеством. Позже этот регион стали называть Вавилонией, причем северная часть называлась Аккадом, по имени бывшей столицы Аккаду, а южная часть – Шумером.