«гостя из бездны» – картины, уж что говорить, одна мрачнее другой, – Костя-Алексей вытащил руки из карманов и сказал ему:
– Доказательств, документов там… у меня никаких нет. Да и не собираюсь я кому-то что-то… доказывать… беспокоить не хочу ни Стаську, ни вас…
Только тут Валерий Александрович словно очнулся и понял, что первым чувством, посетившим его, был инстинкт обираемого собственника. Ему успело уже примерещиться судебное разбирательство и то, как Стаську начнут у них отбирать; он даже взялся прикидывать, можно ли как-то этому помешать… Он чуть не спросил Алексея, что ему в таком случае надо. Тринадцать лет шастал неведомо где, зачем теперь объявился? Не хочешь никого беспокоить, ну так будь мужиком и не беспокой… Произнести всё это вслух помешали интеллигентские комплексы. Минуту назад Жуков готов был посчитать незнакомца бандитом с большой дороги, а теперь боялся незаслуженно обидеть его.
– Стаське ты про меня ничего не скажешь, – хмуро продолжал Алексей. – Нине скажешь потом, когда разрешу. У нас что завтра, суббота? Придёшь в гараж к десяти, «Москвич» твой будем чинить. Потом обедать пригласишь… с семьёй познакомишь…
Повернулся и, не попрощавшись, зашагал прочь через двор. Жуков некоторое время смотрел ему в спину, вяло говоря себе, что у этого неизвестно откуда взявшегося Алексея нету ни малейшего права распоряжаться жизнью его семьи. Тоже выискался начальник!.. Возьму вот и пошлю тебя ко всем собачьим чертям!..
Было, однако, полностью очевидно, что ни в какое Орехово им завтра опять-таки не попасть.
От Нины и Стаськи его «пыльным мешком ударенный» вид, конечно же, не укрылся. Они ждали главу семьи, держа на плите разогретый гороховый суп. Хорошо ещё, он предупредил их по телефону, что задержится у Рудакова, иначе совсем бы извелись. Ещё лучше было то, что не пришлось объяснять выпотрошенное состояние, в котором он вернулся домой.
– Дядь Валь, а может, не надо завтра рано вставать? – спросила Стаська, посыпав ему в тарелку резаного укропа. – А то будете нервничать, опять живот заболит…
– Завтра… – жуя гренки, невнятно пробормотал Валерий Александрович. Суп давал счастливую возможность не смотреть в глаза Нине со Стаськой. – Слушайте, девчонки, я вас, кажется, опять насчёт дачи надул. Меня тут совершенно случайно с хорошим автослесарем познакомили… Я и договорился, придёт завтра «Москвича» нашего потрошить… Не возражаете, а?
– Ура, – сказала Стаська. – Тёть Нин, видите, не зря вы его всё время пилили. Дядь Валь, а что он первое будет чинить? Днище или сцепление?
– А ты уверен, – осведомилась Нина, – что это не проходимец какой-нибудь? Их сейчас знаешь сколько развелось?..
«На мир она давно смотреть устала…»
Когда-то, под гнётом царизма, эта квартира в красивом, тогда ещё не облупившемся доме была удобным обиталищем для одной большой семьи. На улицу выходили три широких полукруглых окна зала для приёма гостей; в тихих комнатах, обращённых окнами во двор, располагались спальни; далее – столовая, детская, кабинет… А за кухней, где тоже впору было танцы устраивать, – небольшая и низкая (по тогдашним понятиям) комнатка кухарки, расположенная над аркой во двор.
И вот теперь, за несколько лет до двадцать первого века, квартира оставалась памятником социальной справедливости, как её понимали в годы революции и уплотнения. То есть крайне неудобным и неуютным пристанищем для полутора десятков людей, не связанных между собою ничем, кроме общей крыши над головой. «Как покойники в братской могиле…» – ворчал, бывало, громыхая протезом, сорокалетний фронтовик дядя Андрон.
Эсфирь Самуиловна, которая тоже была когда-то исполненным надежд новосёлом, а теперь превратилась в главного квартирного аксакала, помнила и дядю Андрея и ещё многих, живших здесь в разное время. Одни умирали, другие обменивались по принципу «шило на мыло», надеясь со временем обрести более сносные условия существования. Правду сказать, кое-кто действительно умудрялся. Например, Клавочка, роскошная крашеная блондинка: ей за большую взятку удалось устроиться в пивной ларёк, и уж там-то она развернулась. Когда она шёпотом назвала тёте Фире сумму доплаты за отдельную квартиру, та всю ночь потом не спала. А к утру поняла, что её-то из «братской могилы» увезут только в другую могилу – уже насовсем…
…Тряпка привычно скользила по поверхностям разномастной мебели, стоявшей в её комнатках. Квартиранта не было дома, и тётя Фира не спеша, с особой тщательностью вытерла подоконник, куда налетала с улицы гарь. Она видела, как Алёша опирался на него руками, делая упражнения. Потом вернулась к себе и взялась за крышку рассохшегося комодика, спинки стульев, экран древнего телевизора…
А ведь когда в далёком пятьдесят восьмом она получала площадь в квартире со всеми удобствами – с телефоном! с горячей водой!!! – сердце заходилось от счастья. В первые дни она ходила из угла в угол, шёпотом повторяя: «Неужели это всё – моё?!» Общежитские девчонки отчаянно завидовали, приходили смотреть комнату (тогда ещё не разгороженную), всплёскивали руками, надеялись, что скоро благодать дойдёт и до них. И вот прошло сорок лет – кто где!.. Скажем, Софочка, одна из тех девчонок, давно отделала как игрушку отдельную на «Парке Победы», ездит к детям в Израиль… А прежняя счастливица – ой вэй!.. – всё в той же «братской могиле»…
Тётя Фира выглянула в тёмный коммунальный коридор, заставленный старыми шкафами, коробками, всякой рухлядью, которая, как водится, в комнатах давно стала лишней, а выкинуть жалко. На изгибе коридора просматривалась дверь в ванную. Если сквозь щели виден свет, значит, занято, если нет – свободно. Горячая вода была только там; соответственно, все четырнадцать душ не только чистили зубы и стирали, но и мыли в ванной посуду. Поди-ка проникни…
Тёте Фире требовалось всего-навсего прополоскать тряпку и вымыть руки после уборки, ибо она, отставной медработник, с грязными руками ничего делать категорически не могла. Однако щели в ванной светились. Когда они погаснут – через час, через два? А потом успеть юркнуть внутрь, пока не опередил никто более молодой и проворный… Выход напрашивался один – идти на кухню…
К этому было не привыкать. Эсфирь Самуиловна взяла мыло, как раз для такого случая лежавшее на полочке в тамбуре, двумя наиболее чистыми пальцами бросила на плечо полотенце и опасливо ступила через порог.
Покойный дядя Андрон не очень грешил против истины, утверждая, что в их коридоре можно было сдавать стометровку. Тётя Фира не прошла и четверти пути, когда впереди появился Тарас, мрачный верзила с пышным хвостом тёмных волос. Он подошел к запертой двери ванной и, шарахнув по ней кулаком, так что затрещали допотопные доски, зычно рявкнул:
– Эй! Давай там, освобождай! Что за дела! Утонула?!
– Подождать не можешь, козёл?! – раздался изнутри скандальный женский голос.
«Витя Новомосковских, – поняла тетя Фира. – Да, это надолго…»
– Только и делаю, что жду!.. – не остался в долгу Тарас. – Сидишь и сидишь! Грязью заросла, не отмыться?
– Тарасик, ты же дверь сломаешь, – не выдержала тётя Фира.
– Что?! – Тарас обернулся, блеснув серебряными колечками в ухе, и старая женщина пожалела, что вылезла со своим замечанием. – Я два часа жду, блин, ванны! Паскуда! – крикнул он в дверь. – Взяла моду по полдня плаванием заниматься! В бассейн ходи!
– Я тоже жду, – сказала тётя Фира, понимая, что этого совсем не следует делать. – И вообще, Тарас, что за тон?
– А что тон? Нормальный… – буркнул Тарас. Тётя Фира помнила его робким мальчиком с чёлочкой и в сером школьном пиджачке, с ней дружила его покойная бабушка, которой внучка то и дело подбрасывали родители, желавшие пожить «для себя». Тем и кончилось, что бабушка прописала Тарасика на свою площадь. Теперь он владел угловой комнаткой окнами на мусорник и никакой робостью давно не страдал, но
