объём. Шуршащие поджарки торчали во все стороны из цепкой бабкиной жмени, но некоторым чудом пакет оказался практически опорожнен, причём на асфальт не вывалилось ни крошки. Старуха не стала тратить время попусту и заспешила к лестнице вниз, обернувшись уже на ходу:
«Спасибо, сынок…»
Тут подали электричку. Снегирёв высыпал в рот немногие уцелевшие чипсины, выбросил пакет и уселся в пустом полутёмном вагоне, уже со стороны глядя на живущий своей жизнью вокзал. Он был почти уверен, что так и просидит один до самого Пушкина, однако ошибся, К моменту отправления в вагоне собралось не меньше десяти человек. Просто не все, как он, ждали электричку на скудно освещённом перроне. Нормальные люди благоразумно придерживались более цивилизованных мест.
Когда поезд тронулся, вагон показался Снегирёву до ужаса похожим на тот, в котором они с Кирой возвращались из Зеленогорска. Такое же тусклое освещение, такой же перестук неторопливых колёс… Или всё дело было в том, что он с тех пор, собственно, и не ездил на отечественных электричках?.. Тринадцать лет сдуло как ветром, время понеслось вспять. Алексей запоздало осознал, что устроился тоже не где попало, а на двухместном сиденье в углу, справа от входа… «Извини, – виновато сказал он призраку Киры, неслышно присевшему рядом. – Я как бы на работе сейчас… Мне бы настроиться…» Кира понимающе улыбнулась, кивнула. Алексей закрыл глаза и перестал о чём-либо думать. Только рука ощущала тепло её пальцев, забравшихся ему в ладонь.
Электричка не доползла ещё даже до «Воздухоплавательного парка», когда сзади, в тамбуре, оглушительно грохнула железная дверь, послышался хохот, потом визгливые матюги. Скунс невольно оглянулся, открывая глаза, и мысленно плюнул при виде компании каких-то недорослей, ввалившейся в вагон. Две девки и четверо парней, которым в детстве явно недодали ремня… Нет, не так. Девка в кожаном картузе с октябрятской звёздочкой, четверо охламонов в косухах… и вторая девчонка, ровесница или на годик постарше, ничего общего с пятерыми лоботрясами не имеющая. То есть, как выразилась бы тётя Фира, совсем даже наоборот. Худенькая, стриженая и очень приличная (несмотря на облегающие джинсики) вчерашняя школьная отличница пугливо юркнула к окну через несколько сидений от Скунса, прошмыгнув между двумя пожилыми тётками, сидевшими возле прохода. Наёмный убийца без труда уловил отзвуки словесной перепалки, случившейся ещё на перроне, потом неловкую попытку отмолчаться, и наконец – когда дошло уже до рук – бегство в соседний вагон, показавшийся более населённым… Попав в общество женщин, девчонка успела даже облегчённо перевести дух, но спастись от «великолепной пятёрки» оказалось не так-то просто. Вся ватага протиснулась следом за ней, наступая на ноги тёткам, и те, недовольно косясь, пересели на другую сторону прохода. Где и продолжили разговор. Бедная отличница проводила их отчаянным взглядом, но они предпочли не заметить. Ещё бы. Распустившуюся молодёжь лучше обсуждать дома, за чаем, а не в поздней электричке, ползущей промышленными задворками. Между тем недоросли, отмечавшие какой-то успех, живо обсели девчонку, и Скунс увидел, как крупный сутулый парень хозяйски положил руку ей на колено. Отличница дёрнулась… и – женская логика! – вместо того чтобы кричать как можно громче, судорожно покраснела и попыталась молча сбросить его ладонь. Девка в кожаном картузе переложила жестянку с пивом из руки в руку и закатила ей оплеуху, а под боком щёлкнул кнопарь:
– Цыц, сявка…
И опять она даже не пискнула. На сей раз не из-за комплексов, а просто от страха. Открыла рот и закрыла. Господи, вот ведь несчастье… Скунс поднялся и пошёл по проходу. Вагонный пол ничем не был похож на обледенелый асфальт под аркой на Московском проспекте, и вообще он скорее всего совершал очередную глупость, и…
– Те чё, дядя? – заметив его приближение, оглянулся сутулый.
Скунс молча взял его за шиворот, и он улетел спиной вперёд по проходу, чтобы гулко шмякнуться в раздвижные створки дверей.
– Мужчина! – подала голос одна из тёток. – Постыдились бы! Ребёнка толкаете!..
Скунс пропустил её возмущение мимо ушей. Он уже сидел на освободившемся месте рядом с отличницей, и та всячески силилась отодвинуться и съёжиться в своём уголке, чтобы только не касаться его колена своим. Он всё равно чувствовал, как её колотило.
– Докуда едешь? – спросил он негромко, в упор не видя ни оставшуюся четвёрку (хоть бы перо спрятали, недоноски…), ни сутулого у дверей.
…Первой что-то сообразила подавившаяся пивом девка в картузе. Видать, с инстинктом самосохранения у неё был полный порядок. И этот инстинкт очень внятно сказал ей: наглеть и брать горлом будешь в другой раз. А сейчас – уноси ноги. Без шуток и как можно быстрей. До остальных то же самое дошло секундами позже. Компания слиняла удивительно тихо и незаметно, на глазах превращаясь из шайки молодых «крутяг» в обычную стайку подростков, напоровшихся на нечто действительно стрёмное.
– Я на д-двадцать первом… к-километре… – выдавила отличница.
– А дальше в какую сторону?
– На генерала Х-хазова…
Ей всё не верилось, что рядом наконец «свой» и бояться больше некого.
– Провожу, – коротко пообещал Скунс. Положил ногу на ногу и снова нахохлился, закрывая глаза. Девушка и смерть ехали в Пушкин.
Дама сдавала в багаж…
Кемалю Губаевичу Сиразитдинову следовало стать оперным певцом и играть на сцене хана Кончака. Благо о том, что летописные половцы были голубоглазыми и белобрысыми, за каковые качества их, собственно, «половцами» и прозвали, теперь известно только учёным. Простой обыватель, в том числе киношный и театральный постановщик, умных книжек не читает. И потому сценический Кончак неизменно «татарообразен»: скуласт, темноглаз и черноволос. То есть в лице дяди Кемаля искусство вне всякого сомнения понесло большую потерю.
Была уже почти полночь. Кемаль Губаевич сидел в квартире на углу Оранжерейной наедине со Скунсовым багажом («Бисмаллахи рахманир иррахим!..[19] Даже без телохранителей!..), и ожидание понемногу действовало ему на нервы. Тет-а-тет в отдельной квартире был непременным требованием Скунса (или того, кто придёт от имени Скунса, – напомнил себе дядя Кемаль). Его также предупредили, что любое, даже самое осторожное наблюдение будет замечено. И за последствия просили не обижаться.
Дядя Кемаль поначалу вскипел. До сих пор у него были совсем другие отношения со сменявшими друг друга «курками». Что это за личные встречи в отдельной квартире, какой такой неприкосновенный багаж и о чём ещё этот сын ишака собирается «думать» уже с заказом в зубах?..
Однако на эмоциях далеко не уедешь. Дядя Кемаль предпочёл опираться на твёрдые земные реалии, выражавшиеся в зелёных дензнаках, и дал по всем пунктам согласие. Лида баерсэ[20] – может, он, этот Скунс, и окажется совершенно дутой фигурой. Но вдруг он правда так хорош, как о нём говорят?.. Для хорошего человека чего ведь не сделаешь…
Мелодичная трель дверного звонка прервала его размышления. Невольно вздрогнув, Кемаль Губаевич поднялся и поспешил в прихожую, но на полпути вспомнил, что должен держать в руке янтарные чётки. Пришлось вернуться за ними и только после этого открывать дверь.
Этаж был последний. Лестница здесь кончалась небольшой площадкой с перилами, а наверху темнел квадрат чердачного люка. Дядя Кемаль приоткрыл дверь и увидел на площадке мужчину в спортивном костюме. Мужчина сидел на корточках и цепью пристёгивал к перилам жёлтый гоночный велосипед.
– Исянмесез,[21] Кемаль Губаевич, – поздоровался он доброжелательно. Дядя Кемаль не был уверен, посмотрел ли он на чётки, зажатые в его левой руке.
– Исянмесез… – помедлив от неожиданности, отозвался дядя Кемаль. – Проходи, дорогой…
Квартира была оформлена в «исламском» духе, который Кемаль Губаевич начал усиленно культивировать лет пять назад: никакой мебели, одни ковры на полу. Помимо приятного ощущения
