оставить, эти – знакомому лоточнику, эти – в помойку. Потом заявлял, что не находит в себе сил выбросить хоть одну, и водворял все книги на место. Положительный эффект от подобных мероприятий состоял в том, что во втором-третьем ряду обнаруживалась масса изданий, о которых Серёжа успел давно и прочно забыть.
Ночной звонок, сдёрнувший Людмилу с постели, сразу внушил ей смутное беспокойство. Видно, недаром она весь вечер не находила себе места, а потом еле-еле заснула. Почти так же она себя чувствовала и в тот злосчастный день, после которого Серёжа пять месяцев пролежал в госпитале, беспомощный и почти слепой, а она… О том, что случилось с ней самой, лучше было вовсе не вспоминать. Вот уж правда святая, что у докторов в этом плане всё получается не по-людски. Да так, что тебе велят начисто отказаться от дальнейших попыток…
Неужели с Серёжей опять…
Она еле успела накинуть халатик и кое-как заколоть волосы, когда ночную тишину квартиры взорвал пронзительный трезвон из прихожей. Почему-то Людмила всегда пугалась звонков, и в особенности тех, которых ждала. Она со всех ног бросилась к двери и сразу открыла её, даже не вспомнив о строгих наставлениях незнакомого голоса по телефону. Серая с белыми лапками кошечка – подарок Семёна Фаульгабера – выскочила вместе с хозяйкой.
– Серёжа!.. – ахнула Людмила.
Её Серёжа мешком обвисал на плече у какого-то чужого мужчины. И большую половину лица – повторение давнего кошмара – скрывала испятнанная кровью повязка…
– Люда, ты не думай… я ничего… – бодро выговорил Плещеев, и ноги у него окончательно подкосились.
– Чем заниматься приходится, – недовольно буркнул его спутник. И внёс эгидовского шефа через порог, как молодую невесту: – Людмила Борисовна, он действительно «ничего», так что вы попусту не волнуйтесь. Лучше всыпьте ему как следует, когда отлежится. Он, понимаете, в Токсово ездил на встречу с важным свидетелем, а нас предупредить не соблаговолил. Храбрый больно. Вот и схлопотал по очкам…
Плещеев наконец-то расслабился и вздохнул, ощутив под собой знакомый диван. И родные пальцы жены, коснувшиеся лица.
– Вы, Людочка, с ним правда построже, – сказал хозяин «Нивы». – Ну, бывайте, побегу… Да не беспокойтесь, выйду уж как-нибудь…
Спустя несколько секунд в прихожей щёлкнула дверь.
– Люда!.. – прохрипел Плещеев. – Как он выглядел? Ты его рассмотрела?
– Тебе очень больно? – сдерживая слезы, спросила жена. В такие минуты она всегда переставала быть врачом и вела себя просто как женщина, любящая и напуганная. – Ты хоть что-нибудь видишь?
– Вижу, Спичинка, вижу, – сказал Плещеев. – Просто… Очки вот… Ты его разглядела?
Описание, сделанное растерянной Людой («такой худой, невысокий… волосы ёжиком, седые… лицо… да как тебе сказать… Бог его знает… глаза вроде светлые…»), мало что добавило к его собственным ощущениям.
– Люда, – сказал он, ловя здоровой рукой и крепко, как мог, сжимая руку жены. – Запомни, ты никого не видела. Поняла? Ни-ко-го… Позвонили, ты открыла, я один за дверью стоял… На стеночку опирался… Кто бы тебя ни спрашивал, хоть Дубинин с Мариной… Он успел уйти, и ты его не видела. Поняла?
Догадка, мелькнувшая, как озарение, на время вернула ему и остатки сил, и способность говорить внятно.
– П-поняла… – ничего не понимая, кивнула Людмила. Она только чувствовала, что для Серёжи это почему-то было очень важно. Иных причин ей не требовалось.
Спокойной ночи, дядя Кемаль…
Дядя Кемаль был тёмен лицом, как ненастная туча. И больше всего напоминал монголо-татарского завоевателя с картины «Баскаки». Даром что тот восседал на горячем белоногом коне, а дядя Кемаль – на старом потёртом ковре вьетнамского производства. А вместо русских девушек, брошенных на колени с локтями, стянутыми за спиной, перед ним сидел, развалясь, этот тип в неизменном спортивном костюмчике. И нагло улыбался, заложив за уши длинные, вечно засаленные пряди.
– Скунс поразмыслил, дядя Кемаль. Хорошо-о-о поразмыслил. Он не будет «делать» Плещеева. Так что можете распорядиться этим заказом, как пожелаете.
Кемаль Губаевич величественно кивнул, с отвращением заглатывая ароматный цейлонский. Проклятый Скунсов посредник издевался над ним и нисколько этого не скрывал.
Вслух, разумеется, Кемаль Губаевич произнёс нечто совершенно иное.
– Скунс даже не знает, каких хороших людей он хочет обидеть, – проговорил он, стараясь, чтобы тон балансировал между отеческой воркотнёй и вполне серьёзной угрозой. – Они могли бы сказать: а ну его совсем, не будем больше обращаться к нему. Мы просили выручить нас, а Скунс не помог. Но эти великодушные люди сказали: мы всё ещё верим старому дяде Кемалю. И человеку, про которого он говорил нам так много хорошего. Мы знаем, сказали они, конь и о четырёх ногах, и то спотыкается… Мы дадим Скунсу шанс доказать, что с ним в самом деле можно работать. Вот, возьми, посмотри. Это очень дорогой и сложный заказ. Для настоящего мастера.
Ночной гость взял у дяди Кемаля глянцевую бумажную папку и с любопытством открыл. С цветного снимка, сделанного в каком-то саду, спокойно смотрело красивое, хотя и несколько суровое мужское лицо. Твёрдый рот, седые виски и – если знать – глаза первоклассного снайпера, лишь один раз в своей карьере стрелявшего неудачно.
Санька Веригин. Бешеный Огурец. Антон Андреевич Меньшов. Предприниматель, коммерсант, меценат.
Лицо на мишени…
Кроме фотографии и чисто технических данных, глянцевая папка содержала ещё и подробный отчёт о деяниях, характеризующих моральный облик «клиента». Дядя Кемаль надкусил ароматную булочку и комфортно откинулся на вышитые подушки. Нынешние материалы были, кажется, лучшими, что ему подбирали за последнее время. Присутствовала даже абсолютно подлинная статейка из пожелтевшей «Вечёрки». В статейке рассказывалось, как, обустраивая себе семикомнатные хоромы, нувориш Меньшов шантажом и обманом выселил из дома на Кронверкском несколько многодетных семей. Замечательная фотография сопровождала статью. Кукла, выпавшая из опрокинутой игрушечной коляски, горько плачущая девочка, равнодушно удаляющийся «Мерседес». Журналистке Ольге Бронзовкиной пришлось потом напечатать официальное опровержение, но поди-ка его теперь отыщи. Свободная пресса: слухи и домыслы – аршинными буквами на полполосы, а через два номера извинения – крохотным пятнышком в незаметном углу, ещё поди-ка заметь… Зато прилагаются челобитные к тогдашнему районному начальству, написанные с чудовищными ошибками, но притом каллиграфическим почерком, который почему-то нередко встречается у людей малограмотных. Этих людей при желании можно найти и спросить. Они подтвердят. А вот журналистка – в Израиле. И не Бронзовкина, а Шнеерсон. Ищи ветра в поле.
