— Айе, у нас в яранге смертный день. И нет у нас близкого человека, чей голос последний раз услышит моя мать. Только один ты по-прежнему живешь вот здесь у меня. — И она показала на свое сердце.
— Тыгрена, пусть она услышит мой голос, — поспешно сказал Айе.
— У нас нет оленьего выпоротка, чтобы обвернуть шею матери.
— Я сейчас сбегаю. Есть у меня два выпоротка…
— Подожди, Айе! В нашей яранге большое горе.
— Разве наш народ перестал считать за большое счастье, когда человек спешит к «верхним людям»? — удивился Айе.
— Горе для Каменвата, — сказала Тыгрена.
Айе стоял удивленный, ничего не понимая.
— Наверное, в голове моей разум высох? — недоумевающе спросил Айе. Я совсем ничего не могу понять!
— Ночью… я убежала от Алитета, — прошептала Тыгрена.
В стойбище Янракенот все были поражены этой новостью. В каждой яранге, в каждом пологе только и разговаривали о Тыгрене, видя в ее поступке нехорошее предзнаменование. Бегство Тыгрены затмило даже сегодняшнее, такое все же редкое событие, как добровольная смерть, на какую обрекла себя жена Каменвата.
Когда все приготовления были закончены, в пологе начался «последний чай». Здесь было четыре человека: старуха, Каменват, Тыгрена и Айе. Все они сели полукругом, и возбужденная Тыгрена разливала чай. Это был даже не чай, а травка из дальней тундры, которую заваривали в горячей воде еще до прихода на эти берега торговых белолицых людей. И сахар не полагался. Прощальный день должен быть таким, каким был много, много лет назад, когда еще на Чукотской земле не было ни одного таньга.
Старуха сидела в новом меховом керкере[25] и новых камусовых торбазах. Эта одежда была приготовлена давно. Все остальные люди — «неуходящие» были в обычных одеждах: Тыгрена с набедренной повязкой, Каменват и Айе в легких меховых штанах.
Чай пили при полном молчании. Наконец старуха, не допив чай, передала свою кружку Тыгрене и сказала:
— Люди, довольно. Тыгрена, возьми себе мою кружку. Тебе еще долго придется пить чай.
Посуду быстро убрали, и старуха передвинулась на середину полога.
На лице ее было выражение полного равнодушия к окружающим людям, будто она уже находилась в пути, оставив навсегда нелегкую земную жизнь. Она смотрела на близких людей и уже не замечала их. Никто больше не услышал ее голоса. Старуха молча повалилась на оленью шкуру и закрыла глаза.
Тыгрена в слезах обвернула шею матери шкуркой молодого теленка, муж Каменват накинул петлей ремень поверх шкурки, и, когда Айе сел верхом на колени старухи и крепко взял ее руки в свои, придавив их к полу, петля затянулась.
С улицы донесся вой собак. Одна за другой они выли протяжно, нагоняя тоску и отчаяние.
Труп увезли в горы и положили среди камней. Каменват изрезал одежду, чтобы облегчить доступ к трупу зверям и хищным птицам. Тыгрена оставила здесь же чайную чашку с блюдцем, иголку и немного неток, скрученных из оленьих жил.
На склоне горы показалась упряжка сильных собак. Это в погоню за Тыгреной мчался Алитет.
Глава двадцать вторая
Далекий Чукотский край веками был оторван от Большой земли. Люди жили здесь на основе неписаных законов. С момента рождения человека и до самой смерти всевозможные суеверия были постоянными спутниками его. Но при всем этом основными чертами народа были смелость, честность, выносливость и терпеливость.
В погоне за добычей охотники часто переносили невероятные и немыслимые лишения. Нередко в борьбе за жизнь нужна была звериная выносливость. А результаты этого тяжелого труда — меха — забирались за бесценок.
Представители российского и иностранного капитала осели на чукотских берегах в погоне за «хвостами». Наряду с русскими купцами здесь прижились датчане, норвежцы, американцы и англичане. Легкая нажива была целью пришельцев, поселившихся на этих берегах.
Так жил здесь и мистер Томсон. Последние годы, начиная с 1917, Чарльз Томсон тщательно следил за сообщениями в американской прессе о русской революции. Но смысла происшедшей перемены он не мог себе уяснить. Пресса совсем сбила его с толку.
А между тем Октябрь ломал старые устои России, и отголоски его, как океанская зыбь, доходили сюда все сильней и сильней.
Необычное поведение Айе при продаже черно-бурых лисиц и появление на берегу какого-то русского партизана насторожили американца.
Чукотская весна этого года была особенно хороша. Прозрачный, чистый воздух. Тишина. И только очень глухо где-то вдали после шторма все еще колыхался океан, входивший в берега.
В глубине тундры кое-где попадались проталины, и, хотя их было еще немного, полярные воробьи уже прилетели первыми на свою родину. Летая в поисках пищи над белоснежной тундрой, пригреваемой солнцем, они словно перекликались, оживляя звонким птичьим разговором пустынные места.
Казалось, слишком рано прилетели сюда эти предвестники полярного лета. И все же они находили пищу в тальниках, в долинах рек и в следах прошедших оленей. Они спешно гнездились, чтобы вывести поскорей птенцов и улететь с ними обратно в теплые края.
После зимней спячки пробудились и евражки. Эти шустрые зверьки повылезли из нор и, греясь на солнце, робко, настороженно перебегали от норы к норе. При малейшей опасности они мгновенно скрывались в подземелье.
Воздух так переливался, что искажал предметы, и издали евражки, напоминавшие бегущих людей, казались великанами, вводя в заблуждение неопытного человека.
Кругом еще лежал снег — влажный, рыхлый, ослепительный. Солнце круглые сутки не уходило с неба.
Мистер Томсон повернулся в кровати, когда патентованный американский будильник залился дребезжащим звоном. Чарльз Томсон зарылся в подушки. Он вылез из них лишь тогда, когда будильник вновь зазвенел с прежней силой, и опять мистер Томсон спрятался в подушки. Так несколько раз с передышками будильник принимался будить своего господина.
О, это был чудесный будильник! Он не даст проспать.
Мистер Томсон, играя с будильником, как с живым, то прячась от него в подушки, то вылезая, легко освободился от сна.
Было десять часов утра. Мистер Томсон вставал неизменно в этот час на протяжении всей своей жизни в этой стране, с 1901 года. Он точно и строго придерживался раз навсегда принятого порядка.
Мистер Томсон встал и, свесив ноги на медвежью шкуру, оглянулся кругом. В комнате стоял мрак, и только сквозь черную суконную штору через маленькую дырочку проникал луч света. В темноте он казался блестящей ниточкой, протянутой от верхней части единственного окна до качалки, стоявшей у противоположной стены.
Увидев эту лучезарную ниточку, мистер Томсон сначала улыбнулся, а потом вдруг рассердился.
— Ох, эти людишки! Год дэм! Двадцать лет не могу приучить! За это время можно всему обучить даже тюленя, — сердито пробурчал он и, не сходя с кровати, крикнул в пространство: — Мэй!
В комнату вошла женщина средних лет. Привыкшая к порядку своего мужа, Рультына в темноте, как евражка в норе, мягко прошла к окну. И только она хотела открыть суконную штору, как муж остановил ее:
— Подожди! Ты видишь дырочку, через которую пробивается свет в мою комнату?
— Вижу.
