5. Пульс — норма.
6. Конъюнктива — норма.
Родители не знают, сколько лет ребенку.
— Да как же вы не знаете, сколько мальчику лет? — спрашивает удивленная Мария Алексеевна.
Чукча качает головой и говорит:
— Мы не считаем, сколько лет нашим детям. Мы только считаем, сколько детей у нас.
Врач улыбается и спрашивает своего коллегу:
— Как будем определять возраст?
— Надо как-нибудь выяснить. Это ведь интересно, — и Модест Леонидович начинает спрашивать отца, не припомнит ли он, сколько прошло зим с тех пор, как родился Таграй.
Комэ думает и наконец говорит:
— Таграй родился в то лето, когда к нашим берегам подходила торговая американская шкуна [19] «Поляр Бэр».
— Откуда же, батенька мой, я знаю, в каком году она приходила? — говорит врач по-русски и тут же обращается к Марии Алексеевне: — Придется определять возраст по внешним признакам. Ничего не поделаешь. Запишем ему лет десять-одиннадцать.
Врач похлопывает мальчика по плечу и говорит:
— Молодец! Вот немного подлечим, совсем будет хорошо. Можешь идти.
Взяв подмышку свою одежду, Таграй, как пробка, вылетает в коридор.
Входит чукчанка с дочерью. Лицо девочки подвижное, с большими, красивыми глазами.
— Почему отец не входит?
— Отца нет, — спокойно отвечает чукчанка.
— Где же он?
— Отец — не чукча. Торговец был у американа. Теперь не знаю, где он.
— Как зовут девочку?
— Тает-Хема.
— Ну, Тает-Хема, раздевайся!
Модест Леонидович выслушивает девочку и говорит:
— Мария Алексеевна, смотрите, какая красивая девочка! И совсем здорова.
— Вообще дети оставляют хорошее впечатление по своему физическому типу, — замечает Мария Алексеевна.
— Следующий! — кричит Модест Леонидович в коридор.
И так, один за другим, до позднего вечера проходят перед «белыми шаманами» тридцать пять чукотских детей.
Никто из родителей не уезжает. В приемную врача никого, кроме осматриваемого ребенка и его родителей, не пускают. Около двери приемной толпятся приехавшие с ними старики и старухи. Они молча, с взволнованными лицами, переминаются с ноги на ногу и медленно расхаживают по коридору.
Учителя пытаются разговаривать с родителями и, кто их знает, каким способом, не зная языка, все же вносят успокоение в родительскую среду. Вот в группе чукчей стоит Володя и, жестикулируя, о чем-то «говорит». Чукчи добродушно на него посматривают, усмехаются. Учительница окружена женщинами, и ее звонкий голос и смех разносятся по всему коридору. Смеются и женщины чукчанки. Вероятно, они смеются потому, что смеется эта русская девушка-учительница. Во всяком случае не оттого, что Таня рассказывает что-нибудь смешное: она ведь не умеет разговаривать по-чукотски.
Я пригласил Ульвургына к себе.
— И старика Тнаыргына надо позвать! — сказал Ульвургын.
Втроем мы сели пить чай. С Ульвургыном что-то случилось: он сегодня необычайно молчалив, на лице выражение большого беспокойства. Молчит и старик Тнаыргын. Наконец Ульвургын заговорил.
— Ты знаешь, — обратился он ко мне, — ведь моих детей здесь нет. Это все не мои дети. Мои дети уже давно выросли — стали охотниками. А вот за чужих я боюсь. Боюсь больше, чем боялся бы за своих. Сердце мое болит.
Он замолчал и, набивая трубку, уставился в угол. Молчал и я, ожидая, что Ульвургын скажет еще. Молчал и Тнаыргын, поставив на стол недопитую чашку чая. Долгое, тягостное молчание. Видно было, что Ульвургын верил мне и в то же время боялся, как бы не получилось чего-нибудь нехорошего из всей этой затеи.
Я достал папироску и закурил.
— Дай папироску, — попросил Ульвургын, пряча свою трубку.
Мы задымили втроем.
— Почему ты боишься, Ульвургын? — мягко спросил я.
— Коо[20], — уклончиво ответил он.
— Почему «коо»?
— Ведь всех уговорил я. И только мне одному будет плохо.
— Ну нет, Ульвургын, и я ведь тоже уговаривал. Пусть тогда и мне будет плохо. Вот старик Тнаыргын — он тоже ведь помогал нам. Он тоже согласился.
По-видимому, Ульвургыну такое разделение будущей возможной неприятности понравилось, а может быть, он подумал по моему адресу: «Чепуху ты говоришь, — какой из тебя ответчик, если ты не чукча, а таньг?»
Старик Тнаыргын за все время не проронил ни одного слова, но наш разговор слушал внимательно. Он сидел, низко склонив голову. Временами старик резко поднимал ее, смотрел на меня в упор своим проницательным взглядом. И в такой момент каждый раз вновь возникали у меня опасения: а вдруг старику что-нибудь не понравилось, вдруг что-нибудь я не так сказал?
Настроение этих двух стариков передавалось и мне.
— Чай варкын? (Чай есть?) — вдруг спросил Ульвургын.
— Пей, сколько хочешь. Чай есть, — обрадовался я вновь начавшемуся разговору.
— Ладно, Ульвургын, — сказал старик. — Пусть дети останутся здесь. Ничего. Пусть.
Ульвургын сразу повеселел. Видно, мнение старика для него действительно было решающим.
Когда мы снова возвратились в школу, врачи и учителя все еще «беседовали» с чукчами. Как те, так и другие мало что понимали из общей беседы.
Все сгрудились вокруг нас. Ульвургын стал говорить:
— Мальчики и девочки! Скоро мы поедем домой, а вы все останетесь здесь. Эти таньги, которые будут около вас, — хорошие люди. Вы не бойтесь их.
Дети крепче ухватились за своих родителей и попрятали лица в меха отцовских кухлянок.
— Не надо бояться их. Вот он понимает наш язык, — Ульвургын взял меня за руку. — Если что кому нужно, обращайтесь к нему, и он вам расскажет. А мы к вам будем приезжать каждый день и будем с вами разговаривать. Будем привозить вам самые свежие новости. Все.
Ульвургын кончил.
В зале стояла тишина. Вперед медленно выступил старик Тнаыргын.
— Слушайте! Теперь я вам скажу, дети! — послышался его слабый голос. — Не бойтесь. Эти таньги — не волки. Может быть, они будут вас любить и вам будет хорошо, как у нас в яранге. Довольно, кончил я.
В зале воцарилось глубокое молчание. Ни одной улыбки на лицах. Казалось, что всех постигло очень большое и неожиданное горе.
Оставляя детей, каждый из родителей считал необходимым зайти ко мне и передать разные наказы.
— Когда мой мальчик будет ложиться спать, надо ему сказать, чтобы чулки он положил к печке, а то они не просохнут и ноги у него будут мерзнуть. Сам он не решится.
— А Тает-Хема боится темноты, — говорила мать красивой девочки.
С большой тревогой оставляли чукчи своих детей. Некоторые уже сидели на нартах, но, вспомнив что-то, слезали, переворачивали нарты вверх полозьями и снова возвращались к детям. Они что-то
