народ и больше не жалела, что попала на Север. Теперь Татьяна Николаевна, получив высшее образование, сама стремилась сюда.
Одетая в замшевый шлем и темно-коричневое кожаное пальто, Татьяна Николаевна по внешнему, несколько боевому виду скорей напоминала летчицу, чем учительницу. В серьезных карих глазах ее проскальзывало не то добродушие, не то насмешливость.
Спотыкаясь о доски, сложенные на палубе, мы пробираемся к левому борту.
— Татьяна Николаевна, неужели вы едете сюда как домой? — спросил Николай Павлович.
— А вы думаете — как в ссылку? — иронически сказала она. — Правда, герценовцев с распростертыми объятиями принимают даже в лучших столичных школах. А меня вот тянет сюда. Могу совершенно чистосердечно заявить: еду как к родным.
— А я, знаете, Татьяна Николаевна, как погляжу на эту слякоть, так под ложечкой что-то гложет. И это несмотря на то, что я сам прожил долго в таких условиях.
Татьяна Николаевна стояла задумавшись и, казалось, не слушала Николая Павловича.
Она вспомнила свой первый приезд на Чукотку и мечтательно проговорила:
— Когда в тридцатом году я уезжала отсюда в институт, каких замечательных ребят я оставила здесь! Хороших, способных, благодарных. И вот теперь очень хочется поскорей увидеть их. Выросли ведь они!
За время пребывания в институте Татьяна Николаевна поддерживала со своими учениками связь. Эта связь выражалась в переписке коротенькими радиограммами. Один раз в год, в период навигации, она посылала им толстенные письма. Она даже ухитрялась отрывать от своей стипендии немного денег на книги, цветные карандаши и отправляла им посылки.
В последней посылке был подарок и сказочнику — старику Тнаыргыну: набор хороших напильников, которые так необходимы для обработки моржовой кости. Татьяна Николаевна лучше заведующего факторией знала, какие напильники чукчи любят.
Ученики в долгу не оставались и тоже писали ей с далекой Чукотки в неведомый Ленинград. Каждый год они посылали ей торбаза с чудесной вышивкой. По этим замечательным торбазам студентку Таню Вдовину знал весь институт.
Письма хранились как драгоценные реликвии, и даже теперь все четыре письма лежали в кармане Татьяны Николаевны.
Вынув одно из них, она развернула его и подала Николаю Павловичу.
— Почитайте! — сказала она.
Николай Павлович прочел:
«Здравствуй, Таня-кай!
Шлем тебе горячий привет. Посылку мы получили и очень благодарны. Осенью, по получении посылки, сразу послали телеграмму, но, как видно из вашего письма, она застряла где-то в сопках. Жизнь на Чукотке не та уже, что была. Другая. Прибыли настоящие киномеханики. Почти каждый день показывают хорошие картины. В бухте Провидения идет подготовка к строительству морского порта.
Говорят, это будет наш большой город. В марте была райконференция. Заслушали отчет секретаря райкома комсомола тов. Ухсимы. Из Чаплина эскимоску помните? Очень много комсомольцев высказывались. Одного инструктора райкома, тов. Каляу, уволили с работы. Оценили его практическую работу слабой. Прорабатывали историю партии по учебникам. На далекой Чукотке слышны громкие голоса Союза Советских Социалистических Республик. В страницах газеты „Советский Уэлен“ читаем свежие новости. Пишем туда свои стихи, и их печатают по-печатному…»
Письмо было длинное. В нем были описаны все события школы и всего района. В конце значились подписи учеников VI класса: Таграй, Ктуге, Тает-Хема, Локе, Рультуге, Каргынто и многих-многих других.
Николай Павлович долго читал, и Татьяна Николаевна следила за выражением его лица и думала: так ли на него действует это письмо, как на нее?
Свернув письмо, Николай Павлович отдал его.
— А почему они называют вас Таня-кай?
Татьяна Николаевна улыбнулась и сказала:
— Прозвали так. По-чукотски значит: маленькая Таня.
— Это чудесно! Таня-кай, Таня-кай! Ах, как замечательно! — восхищался Николай Павлович.
— Вот телеграмма. Ее я получила совсем недавно.
«Очень обрадовались, что опять возвращаетесь тчк Привезите книжку „Великий план“ тчк. Тнаыргын просил привезти ему особенную трубку».
— Ну, и что же? Везете вы трубку своему старику?
— Везу! Да еще какую! — ответила Татьяна Николаевна. — А вы, Николай Павлович, спрашиваете еще: с охотой ли я еду сюда?
Подошел штурман.
— Товарищ Чижов! Два вопроса… — сказала Татьяна Николаевна, обращаясь к нему.
— Я — весь внимание! — по-военному отчеканил он.
— Скажите, надолго ли туман закрыл небо и скоро ли мы подойдем к культбазе?
— Охотно вам отвечу. Только что же вы здесь мокнете? Давайте присядем на спардеке, под навесом, прямо на сене: люблю запах сена!
Под навесом было еще темней.
— Итак, слушайте, — сказал штурман. — По первому вопросу: сие от командования не зависит — мы не здешние. Вам лучше знать, когда рассеется туман. А что касается второго — скажу точно. Мы идем прямо в Уэлен, минуя культбазу. Не хочется расставаться с такими хорошими пассажирами. Завезем вас уж лучше на обратном пути. И так как до Уэлена осталось двенадцать часов хода, а в тумане вы все равно ничего не увидите, то предлагаю идти танцевать, Татьяна Николаевна.
— Благодарю, но, кажется, я склонна к тому, чтобы идти на боковую. Надо выспаться.
— Правильно, правильно, Татьяна Николаевна! — В голосе Николая Павловича послышались нотки ревности.
Татьяна Николаевна встала.
— Ну, товарищи, — сказала она, — мне пора бай-бай.
Помахав рукой, она ушла.
Вот уже который раз я приезжаю на Чукотку. Сколько здесь у меня знакомых, друзей, которые своей непосредственностью и теплотой отношения привязали меня к себе. Как и Татьяна Николаевна, я тоже испытываю какое-то необыкновенное чувство, приближаясь к этим хмурым берегам.
На байдарах, на вельботах, зимой — на собаках я неоднократно проезжал вдоль Чукотского побережья. Я уже знаю здесь каждый утес, каждый заливчик, каждое чукотское селение на всем пути, растянувшемся на две тысячи километров. И уж обязательно в каждом селении у меня есть один-два приятеля.
Мне тоже, как и учительнице, хочется взглянуть с борта парохода на ставшие мне родными берега обширной Чукотской земли.
Туман все закрыл. Татьяна Николаевна ушла спать, штурман танцует и, вероятно, скоро встанет на вахту.
Николай Павлович опять предлагает сыграть в шахматы. Я принимаю вызов.
В тесной каюте мы пристраиваем на чемодане шахматную доску и молча начинаем двигать фигуры. Пароход словно стоит в гавани — не шелохнется.
— Николай Павлович! Вы хотя бы здесь сняли бинокль и «лейку», — говорю я ему.
— А что, это мешает вам играть?
— Нет, вам мешает.
— В таком случае прошу не беспокоиться. Гардэ!
Николай Павлович прекрасный шахматист, но сейчас он играет рассеянно. Он признался мне, что все чаще и чаще его мысли занимает Татьяна Николаевна.
За игрой мы и не заметили, как пароход перестал давать гудки. В иллюминатор видно, что туман
