Я удивился:
– Странно, а все мои женщины считали меня слабым.
Улыбающаяся Полина подложила в мою тарелку еды и заключила:
– Милый, значит, это были не твои женщины.
Уже далеко за полночь мы уснули в объятиях друг друга, улыбающиеся и удовлетворенные. Спасибо тебе, господи, за царский подарок.
Рано утром Полина разбудила меня: А мной управляют целых три женщины – Львица, Козерог и Рыба (чуть было не сказал Лебедь, Рак и Щука)…
– Вставай, Игоречек, ведь сегодня уже понедельник и тебе пора ехать на работу, завтрак на столе в кухне.
Твою мать! О работе, об этой сраной работе я абсолютно забыл. Время в объятиях Полины остановилось, и два дня промелькнули, как две секунды. Банк мы еще не ограбили, значит, надо ехать на завод и точить металл.
Я принял душ, почистил зубы, натянул на себя парадный костюм, в котором приехал в гости к Полине, и вошел в кухню. На столе стояло несколько видов салатов, дымящийся плов из баранины в огромной тарелке и большая чашка знаменитого Полининого кофе, рецепт которого она мне так и не открыла. На Полине был надет светлый коротенький халатик, почти полностью оголяющий ее стройные ноги, я поцеловал ее в румяную щеку и буркнул:
– На завтрак я съел бы тебя, царица.
Она улыбнулась, довольно сильно оттолкнула меня и сказала:
– Меня ты съешь на ужин, милый, а сейчас быстрее жуй, ты почти опаздываешь.
Я взглянул на часы, согласился с Полиной, сел за стол, умял все ею приготовленное, вызвав улыбку на ее божественном лице, и поехал на завод. По дороге я вдруг понял, как мне следует поступить: я возьму внеплановый отпуск по семейным обстоятельствам, ведь у меня пятеро детей и начальник мне не откажет, впрочем, если он помнит последний вечер, то не откажет наверняка. Твою мать! За эти два дня с Полиной я совсем забыл о последней сцене на заводе. Не знаю теперь, как со Славиком и Кацем встречаться. Во всем виноват спирт. Все, спирта больше не пью.
Как говорит моя мама, если мужчина безвольный и слабый, значит, им плохо управляет его женщина.
Большинство людей в автобусе дремало, потому что час еще был ранний и люди не успели до конца проснуться. Только один маленький мужичок неопределенного возраста, стоявший рядом со мной, пел довольно громко старую военную песню «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“». От мужичка сильно пахло водочно-пивным перегаром, на первом же повороте он упал на меня и сказал: Я сделал удивленное лицо и спросил в свою очередь:
– Извини, братишка, сегодня в море выходить опасно, потому что штормит сильно, не менее семи баллов, хотя вчера было не меньше девяти и ничего, все выжили, так что будем выходить в любой шторм. Так командарму можешь и доложить, кавторанг носатый, у вас, у кавторангов всегда такие огромные носы и маленькие глазки.
Я пообещал доложить командарму, что в Багдаде все спокойно, и вышел из автобуса, потому что он тормознул рядом с моим заводом.
Через десять минут я пожал руку начальника цеха Каца и сообщил, что мне необходим отпуск вне графика из-за семейных обстоятельств. Кац не стал возражать, потому что многие болевшие из бригады в конце лета вышли на работу и в эту самую минуту вместе с бригадиром Власовым уже привычно заряжались перед сменой техническим спиртом. Я написал заявление, начальник цеха его прочитал, сказал, что отпускные мне сейчас не начислят, и вдруг спросил:
– Игорь, а ты знаешь, что Славик Ершов повесился у себя дома на крюке для лампы? А перед этим он позвонил мне и сообщил, что жизнь без тебя и твоей взаимной любви ему не нужна, а поскольку ты любишь меня (и он это видел в пятницу собственными глазами), то он уходит из жизни по собственной воле, что он и сделал, дурррак.
Кац заглянул мне в глаза сквозь свои толстые очки и спросил:
– Игорь, а ты и вправду меня любишь?
Я честно ответил:
– Иосиф Ромуальдович, я вас уважаю как начальника, но не люблю в сексуальном смысле.
Кац обрадовался:
– Ну и слава богу, а то я думал, что ты претендуешь на мою взаимность, а я с такими стариками не сплю, я люблю двадцатилетних, у них кожа нежнее, да и прочее… Двадцатилетний мальчик – это самое большое наслаждение, рекомендую тебе обязательно попробовать двадцатилетнего, а Славик Ершов тоже был уже перезрелым, ему же было тридцать пять лет.
Я улыбнулся и сказал:
– Знаете, Иосиф Ромуальдович, а я сейчас люблю женщину шестидесяти лет.
Кац засмеялся:
– Ну и шутки у тебя, Арбатов! Все нормальные зрелые мужчины всегда спали с молодыми мужчинами, потому что у мужчины и тело красивее, и мозгов больше. Когда мне стукнуло сорок, мой петушок перестал вставать на женщин любого возраста, я испугался, решив, что стал импотентом, побежал по врачам, начал глотать дорогие лекарства, но ничего не помогало, и я бы, наверное, тоже покончил с собой, если бы не один умный человек Вано Гоголадзе, дай бог ему здоровья. Он взял меня за ширинку, привез к себе домой, напоил коньяком и оттрахал во все дыры, а потом заставил меня трахать его, и с тех пор жизнь моя преобразилась, я чувствую себя помолодевшим на двадцать лет, а любовью занимаюсь только с мужчинами не старше двадцати.
Начальник цеха еще минут двадцать рассказывал о великой любви к мужчинам, а я подумал, что, судя по всему, он не помнит всего, что было в ту пятницу вечером. И это очень хорошо, а вот то, что из-за неразделенной любви ко мне ушел из жизни Славик Ершов – это ужасно. Из-за такой ерунды молодые люди не должны умирать, жизнь и так предельно коротка, не успеешь оглянуться – и сыновья уходят в бой. Странно, со Славиком мы почти каждый день встречались в цеху, в столовой, здоровались, перекидывались двумя-тремя фразами, и расходились. Помню, он притащил мне домой тот чертов дипломат, который Ильич спрятал в туалете. Я тогда подумал, что это просто дружеская услуга. А оказалось, Славик был в меня влюблен, вернее, не влюблен, а любил по-настоящему. Дурачок, взял бы и обо всем рассказал, возможно, мы что-нибудь и придумали бы, хотя нет, не придумали бы, ведь я люблю женщин, а этот дурачок Ершов решил, будто я люблю Каца. Фуу! Да он же страшнее меня!
Тут снова вклинился со своим монологом Иосиф Ромуальдович:
– Ну а жаль, Арбатов, что тогда ты не успел меня отминетить. И если бы ты не был таким старым и страшным, возможно, у нас что-нибудь и получилось бы. Кстати, Славу Ершова надо помянуть, он был одним из лучших токарей в моем цехе, пойдем ко мне в кабинет и помянем.
Пить алкоголь мне не хотелось, но помянуть умершего Славика было необходимо, потому что не помянуть умершего – это грех, и очень даже не маленький. Мы зашли в кабинет Каца, сели за его большой круглый стол, и я сказал:
– Много пить я не смогу, потому что у меня сегодня полно важных дел.
Кац кивнул:
– Да мне тоже много нельзя, еще только начало рабочего дня, и у меня впереди еще очень много работы, выпьем чисто символически, граммов по четыреста и разбежимся.
Начальник цеха достал из шкафчика литровую бутылку со спиртом, банку с солеными огурцами и два граненых стакана… Ни хрена себе пельмешка! Если я выпью сейчас четыреста символических граммов спирта, то наверняка тут же умру. Я поспешил выразить свои опасения:
– Иосиф Ромуальдович, если я выпью сейчас четыреста граммов спирта, то наверняка окочурюсь прямо в вашем кабинете, и у вас в цехе будет уже два трупа.
Кац сурово посмотрел в мои глаза сквозь свои толстые очки и изрек:
– Это потому что ты русский. Для меня, чистокровного еврея, четыреста граммов – всего лишь легкая разминка, потому что я пью спирт уже тридцать лет. Как пришел на завод, так сразу и начал пить, иначе здесь не выживешь.
