и фиксируются цепкой памятью вроде бы бесстрастно созерцающего Блока.
До появления «Балаганчика» остаются считанные месяцы.
А Белый продолжает неистовствовать в переживании своего разрыва. Теперь уже Люба снится ему еженощно - вся такая златовласая, статная, в черном обтягивающем платье. Куда что делось? Где она - хваленая иоаннова любовь, коли платьице во сне уже обтягивает вожделенный стан? И он пишет, пишет, пишет ей, не жалея не слов, ни красок. При этом пишет он время от времени и Александре Андреевне - скандально и безумно.
И тут нате вам - еще одна беда. Революция ж кругом -в России начинается почтово-телеграфная забастовка. Письма нейдут! И 1 декабря Белый объявляется в Петербурге собственной персоной.
Поселившись в маленькой гостинице на углу Караванной и Невского, он обращается теперь уже к брату-Блоку -громадными буквами: «Хочу просто обнять и зацеловать Тебя. Люблю тебя милый» (вот она - любовь, что творит!). Но далее следует жирное трижды подчеркнутое «НО»: «Но пока не увижу Тебя вне Твоего дома, не могу быть у Тебя, не могу Тебя видеть».
То есть, так уж он соскучился по Блоку, что терпежу больше никакого, и - примчался, а вот с женою его и матерью пересекаться никак не желает. И назначает встречу брату Саше на нейтральной территории - в ресторане Палкина. Но как всякий воспитанный человек не сдерживается и в последний момент передает «глубокий привет Александре Андреевне». И как-то совсем уж вскользь добавляет: «Если бы Любовь Дмитриевна ничего не имели против меня, мне было бы радостно и ее видеть». В общем, очень последовательного содержания письмо. Судя по случившемуся далее, Любовь Дмитриевна уже ничего против него не имела - в ресторан к Палкину они с мужем пожаловали вместе. И посиделка за закусками закончилась примирением. Правда, проходила она в лучших традициях сепаратных переговоров воюющих держав, а державам кровь из носу нужна жертва, и жертвой пал бедный Сережа: «Мы решили, что С. М. Соловьев не войдет в наше «мы»... А. А. и Л.Д. подчеркнули: они не приемлют его», -констатирует Боря.
Помимо этого вывода Белый сделал для себя и кучу дополнительных - посомнительней. Примирительное поведение Блока он почему-то истолковал как самоустранение из их с Л. Д. отношений (традиционные недомолвки Блока, повторимся, вообще отдельная история, к которой нам предстоит то и дело возвращаться).
И в этот приезд Белого они снова часто видятся с Блоком, продолжают заверять друг друга в вечной дружбе, но делают это уже на совершенном автопилоте. Однажды Блок читает «брату» черновой набросок «Ночной фиалки», гвоздем которой звучат две строки:
Встречается Боря и с Любовью Дмитриевной. Забыв о «разрыве навсегда», снова уговаривает ее бросить мужа и немедленно ехать с ним. Куда? Да куда угодно, на любой из краев света! Деньги? Вздор! Он сейчас же готов продать имение покойного папеньки, а уж стоит оно не меньше тридцати тысяч.
«В те годы на эти деньги можно было бы объехать весь свет, да еще и после того осталось бы на год-другой удобной жизни», - подсчитает Любовь Дмитриевна в «Былях-небылицах». Правда, тут же уточнит, что в ту пору она не взвешивала сравнительную материальную сторону той и другой жизни: та просто «вовсе не попадала на весы». Но, господа присяжные заседатели! - этих весов не могло не быть. С одной стороны, вся дальнейшая жизнь Любы станет доказательством ее страстного стремления к путешествиям. С другой - Дмитрий Иванович жаловал её лишь полусотней рублей в месяц. Столько же получал от своего отца и Блок (не будем забывать, он все еще был студентом). Но - озвученная Борей цифра «не задела внимания»? И вообще, Любовь Дмитриевна просто «пропустила ее мимо ушей»?
Однако почему-то именно тогда попросила Борю «подождать, не торопить с решением».
И обнадеженный Белый не придумал ничего лучше как караулить свою участь, просиживая вечера у Мережковских. Годы спустя он вспоминал как ждал окончания галдежа, чтобы остаться наедине с сестрами Гиппиус и обсуждать с ними «всю сложность положения между ним и Щ».
Но, не высидев ничего путного, снова ринулся домой, в Москву - теперь уже затем, чтобы приготовить свой окончательный переезд в столицу.
29 декабря - в день своего рождения - Люба пишет Белому: «. очень хочу, чтобы Вы опять были в Петербурге, опять приходили бы к нам; тогда Вы видели бы мое к вам отношение, даже если бы я и не говорила ничего. Ведь вы будете так устраивать свои дела, чтобы приехать в конце января?.. Любящая Вас Л.Блок». Любящая! Ясно?
Тем временем, рожденная сплетней и для сплетен Зинаида Николаевна Гиппиус натурально открывает второй фронт: подключают к делу сестренку Тату - художницу и просто необыкновенно деятельную девицу, которая на удачу еще и в доску свой человек в доме у Блоков. Тату превращают в этакого Штирлица, и теперь она регулярно ходит к Александру Александровичу собирать информацию. То есть, извините, - писать его портрет ходит (настоящему разведчику необходима добротная легенда). И уже 26 января отправляет Белому первое донесение: «К Блокам я хожу почти через день, его рисую. . Л. Д. сидит и вышивает. Мне жаль, что как-то одну ее, отдельно я не могу увидеть. Положим, времени прошло еще не много».
Через два дня Любовь Дмитриевна откладывает вышивание, и сама взывает к Боре: «Приезжайте скорее к нам - очень обо многом нужно теперь поговорить, кроме того мне очень хочется, чтобы Вы присутствовали на представлении Сашиного балаганчика - он очень, очень хороший, и первое его представление для меня будет очень важно».
Мог ли Белый после таких призывов не «устроить свои дела» наилучшим образом? Он устроил их, «аргонавты» устроили ему пышные «проводы насовсем», и уже к середине февраля Боря снова обретается в гостинице на Караванной. И в первый же день Любови Дмитриевне посылается здоровенный куст великолепной гортензии. А вот с Блоком он на сей раз встретился «холодно и неловко»: «Не так меня встретили, не на это я бросил Москву». Редчайшей пробы эгоизм. Ему, видите ли, мало того, что теперь они с Любовью Дмитриевной просто неразлучны. Мало того, что выученные им денщики Кублицкого ежедневно таскают в гостиную к барыне не корзины даже - «бугайные леса» цветов. Мало того, что вечер за вечером он торчит у Блоков, вздыхая и импровизируя на рояле. В то время как сам Блок в эти часы либо уединяется в кабинете (готовится к экзаменам), либо вообще демонстративно надолго уходит из дома. Всего этого Боре мало - встретили его «не так».
На что, казалось бы, сетовать? Они с Любой целыми днями бродят по городу. Эрмитаж - краски Лукаса Кранаха, светотени Рембрандта, танагарские статуэтки. Закат с крутого мостика через Зимнюю канавку. Окружным путем по бесконечным набережным они возвращаются к обеду в Гренадерские казармы.
К столу выходит и молчаливый, весь в себе Блок.
Что, спрашивается, мешает нашему не мальчику, но мужу не стишки про приятность утраты друзей зачитывать, а элементарно выставить корыстного «брата» вон? А хотя бы то мешает, что гость этот необыкновенно приятен его возлюбленной маме. «Явился Боря. Аля на седьмом небе, вся дрожит и чуть не плачет от счастья», - свидетельствует тетушка. А это, заметим, мамин дом. И Блок терпит. Внешне, во всяком случае, это выглядит именно так. Напомним заодно уже, что дело идет к той самой весне 1906-го - поре, к которой между Сашей и Любой окончательно прекратилось и «немногое». И именно теперь дневник Блока начинают украшать вот такие «записки охотника»: «Третий час ночи. Второй раз. Зовут ее Мартой. У нее большие каштановые косы, зелено-черные глаза, лицо в оспе, остальное - уродливо, кроме страстного тела. Она - глупая немка. Глупо смеется и говорит... Кто я - она не знает. Когда я говорил ей о страсти, она
