лишнее, совершенно напрасное из какого-то желания не щадить себя», - вторила ему Валентина Веригина, ближайшая приятельница Любови Дмитриевны, присутствовавшая при последних ее минутах на этой земле. А вот реплика Анны Ахматовой, познакомившейся с мемуарами Любови Дмитриевны в пересказе К.И.Чуковского: «Говорит, такая грязь, что калоши надевать надо. А я-то еще жалела ее, думала - это ее юный дневник. Ничуть не бывало: это теперешние воспоминания... Подумайте, она пишет: «Я откинула одеяло, и он любовался моим роскошным телом». Боже, какой ужас! И о Блоке мелко, злобно, перечислены все его болезни».
Две взаимоисключающие оценки «Былям и небылицам» дает в разные годы двоюродный брат поэта Г.П.Блок. В 1947-м он утверждает, что воспоминания Л. Д. подействовали на него очень сильно: «Они полностью подтвердили все мои догадки и «полузнания». Я не могу осуждать ее, как это делают некоторые. Мне кажется, что о всяком большом писателе надо знать по возможности всю правду, а эту правду знала только она».
Но уже через девять лет Георгий Петрович решительно перечеркивает сказанное давеча: «Осуждать Л.Д. за ее жизнь не могу, но ее мемуары непростительны; более того - преступны. Было бы очень хорошо, если бы все условились молчать о них во веки веков». Одним словом, мы оказываемся перед весьма деликатной дилеммой. Вы можете принять условие о вековечном умолчании и оставаться в целомудренном неведении, продолжая довольствоваться скупыми, как выдержка из служебного личного дела, данными о жизни Блока и жены его Любови Дмитриевны. И все останется на своих местах. Да: такой брак был. Он был законным, бездетным и, кажется, не вполне счастливым. Но умер поэт все-таки на руках жены. Что означает, они все-таки любили, наверное, друг друга.
Любили. И еще как! - вторим мы и предлагаем попытаться вместе с героями пройти их долгий, полный тревог и отчаяний путь от первой встречи до последнего вздоха. Пройти и задать себе множество вопросов, кажущихся неприменимыми, когда речь идет о персонах такой величины - вопросов некрасивых, а порой и попросту жестких. И поискать ответы на каждый.
И обнаружить их.
Эти «преступные», как определил их кузен поэта, ответы дадут нам сами Блоки. Всё - буквально всё говорит о том, что они хотели, чтобы мы знали эту правду.
У поздней Ахматовой есть любопытная этическая задачка. Вот, дескать, если бы Пушкину предложили на выбор: или никто не копается в их с Натальей Николаевной интимных отношениях, взамен на его полное отречение от своей литературной деятельности, на отказ от всего, что написал; или оставить всё так, как есть: то есть - великий поэт, но исследователи бесстыдно ковыряются в его частной жизни, Пушкин, мол, ни минуты не задумываясь, «. с радостью согласился бы умереть в полной безвестности». А вот тут - извините!..
При всем уважении к Анне Андреевне - и поэту, и пушкинистке - душеприказчицей своей Наше Всё ее вроде бы не назначало, и делать за себя подобного рода выбора не уполномачивало. И мы будем «копаться», благословленные уже только тем, что всё, чего Блок не хотел оставлять нам, он собственноручно уничтожил незадолго до смерти. Умирающий поэт несколько недель приводил в порядок свое наследие, и тщательно поизымал, повырывал и посжигал всё, что счел недостойным сторонних взоров. У Любови же Дмитриевны на то, чтобы подкорректировать блоковскую редакцию, было и того больше - без малого двадцать лет. И будьте уверены, все необходимые поправки она внесла. Мы будем копаться лишь в том, что они оставили нам вместе с правом делать собственные выводы. И пойдем с самого начала.
Часть первая: жених и невеста
Первая встреча
Небезызвестный горинско-захаровский Мюнхгаузен, поясняя на небезызвестном же бракоразводном процессе суть трагедии их двадцатилетнего брака с баронессой Якобиной фон Дуттен, обронил в числе прочих и такое меткое замечание: «Дело в том, что нас поженили еще до нашего рождения». В известной мере это утверждение справедливо и в отношении наших героев. Они были практически обречены - если и не на брак, то уж, по меньшей мере, на попытку такового.
Ее папа - профессор-химик Дмитрий Иванович Менделеев крепко дружил с его дедом - профессором- ботаником, а одно время еще и ректором Петербургского университета Андреем Николаевичем Бекетовым. И именно Дмитрий Иванович убедил Андрея Николаевича прикупить подмосковное имение Шахматово по соседству с его Бобловом. Следствием чего стало знакомство Сашечки с Любочкой в беспамятном еще возрасте. Несколько лет подряд няни гуляли их друг мимо дружки.
Бекетовы с Менделеевыми жили предельно добрососедски и навещали друг друга не приличия ради, но исключительно по зову души. То есть, часто. Завезя Сашиной бабушке томик какого-нибудь «Рокамболя», Дмитрий Иванович всенепременно любопытствовал: «Ваш принц что делает? А наша принцесса пошла гулять».
Первая осознанная встреча Саши с Любой произошла в 1895-м: ему - четырнадцать, ей - тринадцать. Блок приезжал в Боблово с дедушкой Бекетовым. Менделеевские дети показывали ему сад со своим знаменитым «деревом детей капитана Гранта».
И нет ничего удивительного в том, что, встреченный Анной Ивановной Менделеевой три года спустя на художественной выставке юный Блок был тут же зван появляться у них
запросто, по-соседски. Что называется, без церемоний. Каковым предложением юноша вскоре и воспользовался. С высоты прожитых лет, в 1918 уже Александр Александрович оценит тот свой визит так: «В Шахматове началось со скуки и тоски, насколько помню. Меня почти спровадили в Боблово».
Это было в июне. Он прискакал к соседям на своем трехлетнем белом Мальчике. Сам - в элегантном костюме, в мягкой шляпе, в щегольских сапогах. Встретила гостя состоявшая при девочках «мадемуазель». Заняла разговором, отвела в уголок сада, который развели и обрабатывали сами дети. Успев при этом послать за Любой.
Та вскоре явилась. Выглядела нарочито чопорно. Розовая английская блузка с туго накрахмаленным стоячим воротничком и маленьким черным галстучком, строгая юбка. Статная, свежая, румяная, золотоволосая, темнобровая -довольно, в общем, привлекательная (а не будучи врожденной уродиной, в шестнадцать очень трудно не выглядеть привлекательно), Любочка все же не казалась красавицей на фоне картинно безупречного Блока. Однако сразу же произвела на гостя - по его же признанию -«сильное впечатление». В то время как он ей как раз не очень-то понравился: «штатский» (не гимназист, не студент, не лицеист), «актерского вида» позер с повадками фата. Взялись общаться. Заговорили о театре, об устройстве спектаклей. Домашние театры - страшно модная об ту пору вещь, и лучшей темы для беседы было не сыскать. Тем более, что Саша слышал кое-что о бобловских постановках, да и Любе рассказывали о увлеченности Блока сценой. Незаметно в аллею подтянулись сестры (и в ближайшие два месяца Саше с Любой уже не довелось видеться с глазу на глаз).
Побродив приличия для по саду, молодежь отправилась к соседям. Играли в горелки, пятнашки. С семнадцатилетнего
Блока разом слетело все напускное - бегал, хохотал как и все остальные.
Таким образом, формальность знакомства была соблюдена, и он зачастил в Боблово. Сразу же начались приготовления к спектаклям. Тогда же молодой поэт принялся вести дневник, который впоследствии безжалостно сжег. Из воспоминаний же Любови Дмитриевны следует, что в те дни ее уже влекло к «пустому фату», однако она продолжала оставаться до неприступного застенчивой. Блок расценивал робость как холодность и был вне себя. Он даже жарко и, разумеется, совершенно безосновательно ревновал ее к невзрачному репетитору брата Вани. Разумеется же - молчком. При этом, повторимся, они все время находились на людях, в компании. Подобие встречи наедине произошло в
