заходи. - Да нет, лучше уж вы к нам!...
Отметая же в сторону ернический тон, заметим, что это был честный, по-своему благородный и, главное, очень сильный ход Любови Дмитриевны. В короткие полчаса она расставила все по своим местам.
Нет, она, конечно, ничего не прекратила, ничего не ускорила. По большому счету, она даже не вмешалась в проистечение романа. Она лишь застолбила его результат.
И тут мы не можем отказать себе в удовольствии снова предоставить слово теткиному дневнику. Потому как лучше не скажешь: «Вечной любви и вечной страсти, как у Тристана и Изольды и пр. больше нет. Саша и Люба вообще не Тристан и Изольда. Они новые, потому что все себе разрешили, а судьба помогла им тем, что у них нет детей, которые бы усложнили вопрос. Люба существо бесконечно жизненное и вполне эгоистическое, жаждущее прежде всего поклонения и наслаждений; он - поэт с исключительно страстным темпераментом и громадным воображением. Ну, любили друг друга несколько лет до своего брака и 3 года в браке, ну была сказка и юность, первые ее цветы. Теперь наступило иное. Ему нужна «смена эмоций», да, не более, и поэтому он полюбил именно Нат. Ник., которая до того противоположна Любе. Люба, немедленно ему изменив и бросившись в объятья первого встречного мужчины, все еще не может перестать сердиться на разлучницу и время от времени «ищет себя», и желает быть добродетельной, ждет, что та провалится, а он к ней вернется. Едва ли так будет. Разлюбит он и ту, конечно, а потом полюбит другую и к Любе временно вернется, но это будет не то, совсем не то, о чем она мечтает в своем наивном воображении». Ванга! - другого слова просто не находим.
События меж тем идут своим чередом. На смену бурной зиме приходят застойные весна и лето. Н. Н. убывает на гастроли. Люба, как мы помним, уединяется в Шахматово. Блок освобождает квартиру на Лахтинской (вещи свозит на склад, а сам перебирается к матери в Гренадерские казармы, -«сын воротился умирать»?). От одиночества и гордыни засаживается за пьесу с претенциозным названием «Песня судьбы». Песня эта в результате окажется не более чем очередным художественным отчетом об очередном треугольнике: он - Волохова - Люба. Хотя пафосные Мережковские углядят за образом главной героини ни много ни мало - саму Россию. Блока станут трепать: ну, скажи, скажи: Россия ведь? -- Ну, в общем, да, - помнется тот, -Россия и есть. А вскоре и сам в эту выдумку поверит. И даже Станиславскому начнет нервы трепать: вы, мол, мою пьесу про РОССИЮ-то зря прокатываете. Типичный эффект эха Стихов о Прекрасной Даме: пишет о чем-то, что каждый вправе истолковывать как хочет. Не-е-ет: имеется еще порох в блоковых пороховницах!
По случаю уж и о Мережковских. О Гиппиусах, то есть. Те упрямо продолжают шпионить на Белого. 1 мая Тата докладывает Белому, что Л. Д. собирается в Шахматово в одиночку, потому как жизнь у них «расколотая», уточняя, правда: «По-моему, она Сашу любит, конечно, но не может вся в нем поместиться. Он всю зиму влюблен в актрису. Она уехала. Он пьет.». Но тут же и успокаивает: «Я вижу случайно - она курит - часто, часто. Говорю - Люба, вы в честь Бори? - Да, да, вы угадали».
Уж не ведаем, чем там Люба еще занималась в Борину честь, но мужу из Подмосковья она шлет нежные-пренежные письма. Восторгается тем, как славно тихим вечером поет в кустах зорянка, вспоминает их «живые поцелуи» в такие же вот вечера. Блок отвечает (блоковы строки вообще невозможно пересказать, так что уж дословно): «Ты важна мне и необходима необычайно; точно так же Н.Н. - конечно, совершенно по-другому. В вас обеих - роковое для меня. Если тебе это больно - ничего, так надо. Свою руководимость и незапятнанность, несмотря ни на что, я знаю, знаю свою ответственность и веселый долг. Хорошо, что вы обе так относитесь друг к другу теперь, как относитесь... и не преуменьшай этого ни для себя, ни для меня. Помни, что ты для меня необходима, я это твердо знаю». Ничего не скажешь - милое письмецо любящего мужа. До того фирменное блоковское, что впору снова звать газетчика, что обещал сто рублей за перевод.
Какая такая «руководимость»? Какая «незапятнанность»? Что, наконец, за «веселый долг»? Разве что Блок полагает, будто запятнавшая себя Чулковым Люба сейчас и не такое стерпит. Впрочем, если отбросить все заморочки и заменить «Н.Н.» на, скажем, «аспирин», очень даже понятное получается письмо. Ты, дескать, не думай плохого. Просто помимо тебя мне необходим сейчас и аспирин - понятное дело, совсем по-другому, чем ты, но без аспирина мне теперь никак нельзя, аллес, родная! В остальном же их майская переписка смахивает на голубиное воркование. Ему, видите ли, тревожно, что она там одна и не с ним. - «Ничего, что ты, маленькая Люба, лентяй и глупый - у тебя щечки потолстеют и порозовеют. Ты самый, самый настоящий маленький заяц Бу». Три дня спустя: «Я пишу тебе с Сестрорецкого вокзала. Сижу и пью. Пьеса продвигается. Большая часть первого акта - о тебе».
Сидит и пьет - с тем самым Чулковым. Которому посвятит цикл «Вольные мысли» и именно его («лучшее»), а не «Снежную маску» отдаст в андреевско-горьковское «Знание».
А пьесу пишет - о ней. И об «аспирине». А Мережковские - Россия, Россия!...
В июне Блок ненадолго приезжает в Шахматово. Просто оттого, что не знает, куда деться. Вернувшись в Петербург, принимается за те самые «Вольные мысли» (цикл действительно очень сильных стихов). Мотается по кабакам, глушит тоску. Тоскует он, скорее всего по Н.Н. - не по Любе же, от нее сам уехал.
А тут снова напоминает о себе раздразненный сестрами Гиппиус Белый. Во-первых, он опять задирает Блока в печати, во-вторых - нарушает уговор, и снова принимается писать Любе. Та жалуется мужу, пересылает злобное письмо Бори. Блок возмущается в ответ: «Можно ли быть таким беспомощным человеком!». Люба в свою очередь квалифицирует письмо Белого как «отвратительное!»: «Сожгла сейчас же и пепел выбросила....» И дальше: «Какой же ты надежный, неизменно прямой, самый достоверный из всех, а мне - спаситель, я даже думала просто - Христос, все лучшее, что я знаю или узнаю - в твоем духе, окрашено тобой. А «Боря» мне теперь и не представляется иначе, как антихрист, противоположный тебе и главный мой соблазн; теперь он побежден тобой и мое дело - знать и не поддаваться соблазну».
Вы как желаете, мы же напрочь отказываемся верить в искренность этих строк. Это уже какое-то дежа-вю: что ни август - Люба проникается сусальным обожанием к мужу. Тот ждет, не дождется своей второй «роковой», а из нее прут восторги? Ну, не глупа же она, в конце концов! До новой (второй несостоявшейся) дуэли Саши с Борей остается чуть больше месяца. Но в суете вокруг нее Люба уже не участвует. И нужным не считает, и своих дел у нее по горло: она с головой уходит в зубрежку ролей, чтение новых пьес и прочую актерскую работу над собой. В отличие от Блока она уже знает как жить дальше.
Три удара 1907-го.
Пока притихшая Люба в Шахматове готовится в актрисы, Александра Андреевна потихонечку собирается в Ревель, где Францик. извините, полковник Кублицкий-Пиоттух получил полк. И это был первый в то лето удар для Блока. Предельно предательский.
Длительная разлука с матерью никогда не входила ни в его, ни в ее планы. Они ведь, обратите внимание, все эти двадцать семь лет вместе. В Петербурге, в Шахматове, за границей даже - везде. И теперь маме надлежит ехать вживаться в противную ей роль генеральши.
Прощание будет напоминать самые настоящие похороны. Да, собственно-то говоря, похороны Александра Андреевна способна сотворить из любого недостаточно ласково сказанного слова, а уж тут.
Она берет с «деток» слово писать ей часто-часто. Блока не нужно уговаривать, но слово держит и Люба. Она аккуратно поддерживает переписку со свекровью. И едва ли не в каждом ее письме фигурирует Волохова. Люба восторженно рассказывает свекрови об их вдруг упрочившейся дружбе, долгих разговорах о театре: «Нет ни одной точки, в которой бы я с ней не сходилась. Я определяю теперь так, что она, Н. Н., чистая идеалистка, а я матерьялистка». Удивительней всего, что «матерьялистка» не кривляется -теперь они впрямь необыкновенно дружны с Н. Н. Она понимает, что Волохова - ее самый надежный проводник к сцене. К тому же, мы-то уже в курсе: Люба раньше других выяснила, что ее новая подруга готовит Блоку окончательную отставку. И отставка эта - лишь дело времени. Впрочем, отдает себе в этом отчет и сам Блок. Октябрем помечены его строки
