Из дневника поэта: «Пьянство 27 января - надеюсь - последнее.
О нет: 28 января».
Датировано 2 февраля 1909 года.
Это стихотворение нам невероятно ценно уже тем, что в тот самый день Любовь Дмитриевна рожала.
В конце января ее отвезли в родильный дом. А «душою праздный» двинул «во мрак и в пустоту». И снова: «простишь - не простишь», «любит - не любит» - заводная блоковская ромашка. Мы не ерничаем. Мы предлагаем еще раз перечесть эти строки и раз и навсегда запомнить, ЧТО мучило поэта в эти тяжелые для Любы часы (как, впрочем, и всю его творческую жизнь; нужно только открыть и перечесть).
А роды были и вправду очень тяжелыми: хлороформ, щипцы, горячка, боязнь за жизнь роженицы. И нам самое время звать на помощь главную повитуху нашей повести тетушку Марью Андреевну с ее дневником. 3 февраля: «У Любы родился мальчик... Родился вчера, 2 февраля, утром. Роды были очень трудные и долгие. Очень страдала и не могла. Наконец, ей помогли. Очень слабый, испорчен щипцами и главное долгими родами. Мать очень удручена... Очень боюсь, что мальчик умрет. Очень печально.»
Для этого отрывка весьма характерен факт предельной эмоциональной доминанты: превосходный стилист М. А. Бекетова в пяти строках пять раз произносит слово «очень».
6 февраля: «У Любы родильная горячка, молоко пропало, ребеночек слабый. За Любу страшно. Смотря сегодня на бледное ее личико с золотыми волосами, передумала многое. Саша ухаживает за ней и крошкой...». 8-ое: «Ребеночек умирает. Заражение крови. Люба сильно больна. Будто бы не опасно, но жар свыше 39 и уже третий день. Я ее больше не увижу. Уныло, мрачно и печально». 9-ое: «Все то же. Ребеночек еще жив. Люба лежит в жару и дремоте. «Очень он удручен?» - спросила Софа (Софья Андреевна - еще одна тетка Блока; Прим. авт.). - «Это ему не свойственно, как и мне», - сказала Аля. «Ну, не скажу» -отвечала Софа. Да, в серьезных случаях он не капризничает и не киснет, она тоже не киснет, не склонна падать духом. Оба склонны ненавидеть в такие годины все, что не они». Вот что хотите с нами делайте, но смысл и, главное, тон всей этой тирады лишний раз демонстрирует, как нетепло было все эти годы Любови Дмитриевне рядом с мужем и его матерью. Блоковеды вбивали и продолжают вбивать нам в головы аксиому про страстность, как отличительнейшую из черт Александра Александровича и его родительницы. Что же такое их страстность, спрашиваем мы себя на фоне этой мизансцены? И в какую минуту ей являться, ежели не теперь? Некстати, наверное, вспоминается и свидетельство Чуковского, который удивлялся блоковому спокойствию в день подавления Кронштадтского мятежа. По его словам, услыхав о творящемся там, Блок захотел спать: «Я всегда хочу спать, когда события. Клонит в сон. И вообще становлюсь вялым. Так во всю революцию». Непорицаемо, конечно. Но это свойство, типичное для не слишком далеких полноватых женщин, плохо вяжется с нашими классическими представлениями об авторе тех же «Скифов».
10 февраля мальчик умер. Блоку о смерти малыша сообщила Марья Андреевна. Он полетел в больницу. В дневнике у тетушки: «Он как будто успокоился этой смертью, м.б., хорошо, что умер этот непрошеный крошка. Люба, по-видимому, успокоилась». И на другой день: «Сегодня мне ужасно жаль маленького крошку. Многие говорят, что в смерти его виноваты доктора. Пусть так. М. б., и лучше, что он умер, но в сердце безмерная грусть и слезы. Мне жаль его потому, что ЛЮБЕ ЕГО МАЛО ЖАЛЬ...»
Несмотря на бесконечные «может быть», предельно смелое заявление. Но нам не удавалось пока уличить Марью Андреевну в безосновательности сказанного. Опровержение находим только у Веригиной, которая как раз известна нам в роли беззаветного адвоката Л. Д. Она сообщает, что со смертью ребенка Люба ощутила «жестокий удар в сердце» и ею надолго овладела «темная печаль, которая через некоторое время перестала быть заметной для окружающих».
Поглядите-ка: что же получается? Даже Валентина Петровна, что называется, «сдает» подругу. Разница оценок лишь в том, что у Веригиной Любина скорбь прекращается «через некоторое время», а Бекетова замечает успокоение роженицы в тот же день.
И дочитываем ее запись от того же 11 февраля: «. Неужели она встряхнется как кошка, и пойдет дальше по-старому? Аля боится этого. И я начинаю бояться». Не начать ли бояться и нам?
Мальчик, названный Блоком Митей (в честь великого деда), похоже, действительно отпустил всех своею смертью. Матери оставалось «встряхнуться» и вернуться к ставшей привычной уже «жизни для себя». Блоку. А вот Блок скорбел. Это безо всяких натяжек. Прожившего всего восемь дней Митю он похоронил сам. И каждый год потом навещал могилу. Но -
