компетентности практически во всем, что касается искусства. Она может долго и всерьез говорить о достоинствах и недостатках различных форм традиционного, например, китайского театра. О Пастернаке, опять же (прозу его хвалила, а про поэзию - «Это все же неполнота»).
В 1937-м Любовь Дмитриевна делает последнюю и самую серьезную уступку своему эго - садится за «Были и небылицы о Блоке и о себе».
Она принялась за воспоминания, почувствовав обострившийся интерес к ее персоне (а более к хранимому ей архиву) целого полчища исследователей. Это был самый верный знак приближения конца. И тогда она решила сама рассказать бумаге все, что сочла нужным. Но не успела пройти в воспоминаниях всей дороги. Ее сердце тоже беспощадно устало на доставшемся ей пути.
О смерти Любови Дмитриевны из статьи в статью кочует красивая легенда: будто бы, передав исследователям архивы, касающиеся их с Блоком личной жизни, бедняжка, не успев даже закрыть за ними дверей, рухнула как подкошенная.
Легенда - чего говорить - и впрямь идеальная. Но это всего лишь легенда. И для ее развенчания мы вынуждены обратиться к свидетельству единственного человека, случившегося при последних минутах Любови Дмитриевны Блок. Человеком этим была, разумеется, В.П.Веригина. Именно от Валентины Петровны мы знаем о том, что окончательно Любовь Дмитриевна загнала свое сердце еще во второй половине 20-х, в Кисловодске, куда отправилась как раз затем, чтоб немного укрепить его. Общая знакомая, столкнувшаяся с ней там, рассказывала, что «Люба проделывает с собой чудовищные вещи, чтобы похудеть» (ну хотелось, хотелось ей вернуться на сцену! а комплекция все больше противилась этому). В общем, волевая и в куда более проходных вопросах, Любовь Дмитриевна взялась за коррекцию своей фигуры со всем своим природным упрямством. К и без того многочисленным советам наблюдавшего ее там врача она прибавила и многое из того, чего бы он никак не одобрил: вставала так рано, как только могла, и до самого завтрака ходила и ходила пешком - в горку, с горки, снова в горку и назад, без остановки накручивая километры по санаторному парку... И цели своей добилась: встретившие ее дома ахнули: Люба похорошела, помолодела, Люба прежняя! Но вслед за произведенным фурором она очутилась на больничной койке: жестокое курортное самоистязание погубило ее и без того порядком уже барахливший моторчик. И оставшиеся десять лет Любовь Дмитриевна была вынуждена уже куда внимательней прислушиваться к его капризам.
Валентина Петровна вспоминает, как не предвещающим ничего дурного сентябрьским днем она позвонила подруге, и та привычно спокойным голосом сообщила - не пожаловалась, а вот именно сообщила, что нездорова. Веригина сейчас же вызвалась приехать. «Да, приезжай», -донеслось из трубки.
Примчавшись, она застала свою Любу сидящей на диване. Держалась та «прямо, как здоровая». Тут же была уже и еще одна близкая приятельница - Н. Кириллова (молоденькая педагог и чиновница - из балетных же воспитанниц Л.Д.). «Приехала спасать?» - ласково усмехнулась хозяйка и успокоила: «Мне уже лучше».
Врача решили не вызывать. Любовь Дмитриевна настроилась слушать радио и всё поглядывала - то на приемник, то на часы на столе. При этом без конца спрашивала, который час. Валентина Петровна как-то не придала этому значения и терпеливо отвечала. Потом уже она объяснит такое поведение подруги как попытку прислушаться «к шагам времени». Какая-то сермяжная правда в этом наверняка есть. Должно быть, люди, прощающиеся с миром в ясном сознании, и впрямь предчувствуют скорый уход и с ужасом следят за бегом минут.
Вскоре Любовь Дмитриевна отпустила Кириллову: «Ну, теперь иди уж, тебе надо». А Веригина осталась. Дела ее в театре шли из рук вон плохо - о том и заговорили. Люба «продолжала сидеть прямо», говорила «твердым спокойным голосом».
Опасность вроде бы миновала, и Валентина Петровна спросила, нельзя ли и ей уехать - «до Аннушки» (прислуга, помощница Любови Дмитриевны, как угодно назовите). Конечно, спохватилась Блок, конечно, езжай, и пошла за ней в переднюю. Надевая пальто, В.П. - всё о своем -отшутилась: «Что же мне теперь делать, не поступать же, честное слово, гардеробщицей в театральную библиотеку!» -«Да, в самом деле, что же теперь тебе делать?», - очень серьезно откликнулась Л.Д. и бросилась в дверь ванной комнаты. И тут же послышался звук падения ее грузного, в общем-то, тела. Подруга метнулась следом - «Люба лежала на спине с широко открытыми глазами, их открыл ужас, но они были уже стеклянные.»
Ей показалось, что скорая подъехала мгновенно. Это смерть, сказал врач и выразительно посмотрел на стенной шкафчик в ванной. Любовь Дмитриевна не успела принять спасительное лекарство.
Похороны прошли более чем скромно. На совете близких было решено передать ее работы Государственной театральной библиотеке.
При жизни Любови Дмитриевны были напечатаны всего две ее статьи, не считая вступительной к книге глубоко уважаемой ею Вагановой. За которую она по сути дела написала весь этот труд. Лишь спустя почти полвека после смерти Л. Д. Менделеевой-Блок увидела свет ее книга «Классический танец. История и современность», после появления которой театроведы принялись говорить об авторе как о выдающемся знатоке балета. Работа о великом Дидло -«Рождение русской Терпсихоры» - не издана до сих пор.
И вот еще какая деталь: ни в одном источнике нам не попалось упоминания точной даты смерти Любови Дмитриевны. Просто - сентябрь 39-го («.. .тем тихим сентябрьским днем.», «. в том печальном для всех нас сентябре.» и т. п.). Известно только, что телеграммы о скоропостижной смерти подруги Валентина Петровна рассылала 28 сентября. Что еще раз наводит на грустную мысль о вторичности жен великих в истории культуры - с них достаточно года и месяца.
Вместо Эпилога
Господа присяжные, простите нас за эту длинную-предлинную цитату. И сами убедитесь, что без нее - никак. «Сегодня мне стало грустно от сознания, что «ты для славы, а я - для тебя»; ... Ты понимаешь, не то страшно и непонятно, что «я - для тебя», - в этом ведь счастье, все счастье для меня; жутко и непонятно, что «ты - для славы», что для тебя есть наравне со мной (если теперь, может быть, иногда и не наравне, но будет потом) этот чуждый, сокрытый от меня мир творчества, искусства; я не могу идти туда за тобой, я не могу даже хоть иногда заменить тебе всех этих, . чуждых мне, но понимающих тебя, необходимых тебе, близких по искусству, людей; они тебе нужны так, как я. . но ведь и я-то, и твоя любовь, как и вся твоя жизнь, для искусства, чтобы творить, сказать свое «да», я для тебя - средство для достижения высшего смысла твоей жизни. Для меня же цель, смысл жизни, все - ты. Вот разница. И она то пугает, то нагоняет грусть, потому что я еще не освоилась с ней, не почувствовала ее необходимость, потому что во мне слишком много женского эгоизма, хотелось бы заменить тебе не только всех других женщин, но все, весь мир, всех, все.» Совершеннейшее письмо, дающее пищи на отдельную главу. Одна только реплика «я для тебя - средство для достижения высшего смысла твоей жизни» - чего стоит! А писано это 22-летней девушкой. За несколько месяцев до свадьбы. Вот положите руку на сердце и скажите: много ли вы знаете нынешних 22-летних девиц (тут бы уже можно окончательный знак вопроса ставить), способных так внятно изложить столь точно различенную причину своего грядущего несчастия в браке? Она знала, на что идет.
Маститые же блоковеды корректней нас, и очень любят заканчивать рассказ о судьбе наших героев неизвестно кем из них придуманной, но действительно примиряющей всех со всеми ремаркой: в «Былях и небылицах» у Любови Дмитриевны нет ни страницы, где не встречалось бы имя Блока. Ну правда же - хорошо! Как бы, мол, там ни было, а из головы-то он у нее не шел. А кто старое помянет, тому глаз вон, конец делу венец, ребята, давайте жить дружно и т.д. Может, так оно и правильней. Лукиан вон еще на ту же тему зубами скрипел: ненавижу, говорил, тех, кто помнит, что было на пиру.
Да только вот какая оказия. Даже две! Первая: есть в «Былях» всего одна строчечка,
