будешь ли ты добр выслать мне — обязательно обратной почтой — десять фунтов? Эх, Джеймс! Если бы ты знал моё гордое сердце, ты бы пожалел меня вдвойне! Увы! Я не привык попрошайничать!.. Ещё раз прости меня, что я напоминаю насчет обратной почты. Спаси меня от ужасов тюрьмы!». Но, испугавшись, что с почтой может выйти заминка, продублировал просьбу и мистеру Томсону — человеку, которого никогда не видел, человеку, одержимому графоманским стремлением редактировать («прилизывать») его стихи и песни: «После всей моей похвальбы насчет независимости проклятая необходимость заставляет меня умолять вас о присылке пяти фунтов… Я прошу об одолжении не даром: как только мне станет лучше, я твердо и торжественно обещаю прислать вам на пять фунтов самых гениальных песен, какие вы слыхали. Сегодня утром я пытался сочинять на мотив „Роусир‑мэрч“. Но размер так труден, что невозможно вдохнуть в слова настоящее мастерство. Простите меня! Ваш Р. Бернс
Простите и нас за эту длинную цитату, но она показалась нам уместной: через девять дней гордого Бернса не стало.
Его хоронили с помпой: за гробом под рвущие сердце траурные марши до самого кладбища строем шли войска. За ними — оттесненные сим почетным караулом — двенадцать тысяч действительных поклонников.
Приехавший кузен Гилберт поинтересовался у вдовы, не нужно ли чего. Разрешившаяся за час до этого от бремени Джин призналась, что в доме ни пенни. Гилберт дал ей шиллинг, обнял и вышел. За дверью записал в карманную книжечку: «Один шиллинг — В ДОЛГ вдове брата».
Роберт помогал ему деньгами всю жизнь…
Вскоре друзья Бернса собрали по подписке значительную сумму, и семья уже не бедствовала. Годы спустя, когда слава великого шотландца накрыла всю Англию, король назначил миссис Бернс приличную пенсию, но верная памяти мужа, Джин отказалась от нее…
А вот история еще одного великого шотландца…
В январе 1826 года издательская фирма «Констебл и Ко», в числе пайщиков которой состоял и некий Вальтер СКОТТ потерпела финансовый крах. Общая задолженность составила 130 тысяч фунтов стерлингов. По закону 54-летнему банкроту было достаточно выплатить лишь свою часть долга. Но, бросив компаньона в беде, Скотт перестал бы быть Скоттом.
Немного предыстории. Прижизненный гений (Пушкин называл его «шотландским волшебником», вся Европа пыталась писать «под Скотта»), он снискал мировую славу двенадцатью годами ранее, после публикации первого же своего романа «Уэверли», пусть даже и изданного без имени автора на обложке. Любовь же соотечественников Скотт завоевал куда раньше — как поэт. Со стихами он решил завязать из-за выхода в свет байронова «Чайльд-Гарольда»: «Рассудок посоветовал мне свернуть паруса перед гением Байрона»; со временем они станут закадычными друзьями… Переквалифицировавшись же в прозаика и обретя окончательную уверенность в своем финансовом будущем, Скотт приобрел малюсенькое поместье Эбботсфорд и принялся превращать его в средневековый замок-музей. Скупал окрестные земли, собирал коллекции старинного оружия, редких книг и прочих древностей. Удостоился титула баронета. Организовал встречу посетившего Эдинбург Генриха IV и лично встречал короля. Его самого встречали по всей Европе с почти королевскими почестями. Проще говоря, Скотт всячески преуспевал…
И когда обогатившее его издательство попало в переплёт, благородный, что рыцарь Айвенго, романист принял на себя обязательство выплатить ВСЮ сумму задолженности. Королевский банк предложил ему свои услуги — Скотт отказался. Кто-то из друзей готов был ссудить сумму, достаточную, чтобы уладить дела — Скотт был непреклонен: «Мне поможет моя правая рука».
Ну и ладненько, сказало собрание кредиторов. И, не моргнув глазом, подсунуло на подпись соответствующий документ. И тоже сделало как бы широкий жест: милостиво оставило писателю любимый Эбботсфорд и даже не наложило ареста на подкармливающие его жалования шерифа и секретаря эдинбургского суда… И Скотт взял перо и собственноручно засунул голову в петлю.
Это было совершенно самоубийственное решение.
Но Скотт человек слова. Он покидает эдинбургский дом, в котором прожил двадцать восемь лет, переселяется в тихий Эбботсфорд и принимается за работу. Спустя пару месяцев, не перенеся потрясения и перемен, умирает его жена. Летом следующего года писатель издает девятитомную «Жизнь Наполеона Бонапарта». При этом у нас почему-то принято говорить о Скотте — авторе биографий Стерна, Голдсмита, Джонсона, Ричардсона, Свифта, Бернса — чуть ли не как о сугубо детском писателе…
Но книга вялая. Критика неистовствует. Гейне: «Бедный Вальтер Скотт! Будь ты богат, ты не написал бы этой книги и не стал бы бедным Вальтер Скоттом!». Белинский: «На чём сбили Вальтера Скотта экономические расчеты и выкладки? На истории, а не на романах»…
А Скотт пишет (пашет!) как проклятый. Попутно выплачивая долги еще одного обанкротившегося же друга — актера и антрепренера Тери. Создает три тома «Дедушкиных рассказов», три тома «Анны Гейерштейн», два тома «Истории Шотландии», многотомную «Кэнонгейтскую хронику»…
В феврале 1831-го его разбивает апоплексический удар. В ноябре — еще один. Но Скотт не сдается, принимается за «Графа Роберта Парижского»… Собрание кредиторов — в знак признания его «в высшей степени благородного поведения и в благодарность за беспрецедентные и весьма плодотворные усилия» — возвращает упрямцу право собственности на мебель, посуду, библиотеку и коллекции Эббатсфорда. В ответном письме Скотт благодарит благодетелей за возможность «есть собственными ложками и читать книги из собственной библиотеки» и продолжает неистово трудиться на погашение долга…
В апреле его накрывает третий удар. Но уже в июле он садится за «Замок Опасный», а заодно выезжает в Дугласдейл — «осмотреть место действия» нового романа (а у нас почему-то принято считать его безответственным выдумщиком и историческим невеждой). «Замок» выходит в свет в ноябре. Тогда же по настоянию врачей писатель отправляется на предоставленном ему правительством фрегате «Барэм» в путешествие по Средиземному морю. И начинает работу над «Осадой Мальты». Попутно задумывает поэму в стиле «Девы озера» — она должна завершить-увенчать собрание его романов…
Домой он решает ехать по суше, через Германию — хочет увидеться с Гете, но узнаёт о смерти веймарца, и заключает: «Он-то, во всяком случае, умер дома. Едем в Эбботсфорд»…
Рим, Венеция, Мюнхен, Франкфурт… До родины рукой подать. В Майнце его навещает Шопенгауэр, но Скотт уже не может приять его: он чуть жив и ограничивается письмом с извинениями… На пароходе (на Рейне) с ним приключается четвертый и последний инсульт. На корабль, оплывающий из Роттердама в Англию, его переносят на руках…
В сентябре его схоронили…
Он мог погасить лишь свою часть долга. Так поступали, поступают, и еще очень долго будут поступать все более-менее честные банкроты.
Если, конечно, их имя не Вальтер Скотт…
А вот еще нюансик, о котором мы едва не запамятовали. За тринадцать лет до описанного разорения нашему герою было даровано звание поэта-лауреата — пост, гарантирующий безбедное существование, в известном смысле, мечта любого рифмующего. Скотт отказался…
Вообще, многотомная история писателей, не успевших разбогатеть, гораздо толще брошюры об их более удачливых коллегах. Так, поняв, что литературным трудом не прокормиться, великий (теперь и присно) СЕРВАНТЕС служил агентом по закупке провианта для флота. Потом — сборщиком недоимок. Трижды попадал в тюрьму за различные служебные промахи. Преследуемый нищетой и унижениями, перед смертью вступил в Орден терциариев, за счет которого и был похоронен. Могила затерялась…
«КАМОЭНС с нищими постелю разделяет» (Пушкин). Поэт действительно доживал свои дни в откровенной нужде. Вернувшись из Индии на родину без правого глаза «с больным сердцем и пустым кошельком» он прозябал на мизерную пенсию от короля (уточняется: вчетверо меньшую среднего дохода обычного плотника) и милостыню, приносимую чернокожим мальчиком-слугой. Свои дни автор «Лузиад» закончил на больничной койке в чумной палате…
Велимир ХЛЕБНИКОВ свой первый аванс — 20 рублей за «гениально-сумасшедшие» стихи — просидел в кавказском ресторанчике, куда зашел съесть шашлык «под восточную музыку». Деньги ушли на музыкантов, шашлыка он так и не попробовал: «Не пришлось… Но пели они замечательно»…
Первый из «люд-лучей» был человеком не от мира сего, и в свой черед мы поговорим об этом обстоятельней. А пока сфокусируемся на текущей теме. Поэт, кажется, всю жизнь не понимал, что такое
