перешло той весной в руки старшей дочери и ее семьи. «Дом Нью-Плейс, в котором я обитаю, и два дома с хозяйственными пристройками или жилища с необходимыми принадлежностями на Хенли-стрит в пределах вышеупомянутого города Стратфорд; и все мои амбары, конюшни, фруктовые сады, палисадники, земли, строения и прочее имущество, подлежащее наследованию, находящееся в пределах городов, деревушек, поселков и местностей Стратфорда-на-Эйвоне, Старого Стратфорда, Бишоптона и Уэлкомба или в любом другом месте упомянутого графства Уорикшир; а также весь тот дом с постройками или помещениями, с необходимыми принадлежностями, где проживает Джон Робинсон и который расположен… в Блэкфрайарзе в Лондоне вблизи от Уордроба; и все прочие мои земли, жилища и имущество, подлежащие наследованию»… Четыре дома. Да с постройками! Так что не будем уж насчет «второй кровати»…
150 фунтов (чуть больше покупной цены Лондонского жилища) он завещал Джудит. Правда, под условие, что та откажется от одного из «земельных владений». Ей же причиталось и еще 150 — три года спустя, если доживет. Вернее, ей или ее наследникам, если сумеет таковыми обзавестись. Досталась младшей дочке также «большая чаша из позолоченного серебра».
20 фунтов, всю свою одежду и «право проживать в западном крыле дома на Хентли-Стрит за номинальную годовую плату в 12 пенсов» Шекспир завещал сестре Джоан. Трем ее сыновьям (имени младшего он так и не вспомнил) — по 5 фунтов. Всю посуду за исключением упомянутой чаши распорядился отдать восьмилетней внучке Элизабет Холл.
10 фунтов завещал беднякам Стратфорда. Что само по себе было нормой, но вот размер милостыни существенно превышал ожидания голодранцев (папаша Уильяма, к примеру, мужчина, как говорилось уже, преуспевающий — осчастливил сирых земляков впятеро меньшей суммой).
Просто наш покойный мог себе такое позволить.
И тут просто невозможно не завершить рассказа о финансовых успехах автора «Ромео и Джульетты» выводом, которого не спрятать за рассуждения о его нечеловеческом даре непревзойденного мастера драматической интриги и сценического слога: Вильям наш Шекспир в немалой степени процветал благодаря тому, что числился одним из первых «Слуг Его Величества».
Театров об ту пору в Англии хватало. Драматургов, между прочим, тоже. Но статус первого среди них наш герой обрел не столетия спустя, а непосредственно в пору творения, и не по воле благодарных потомков, а в точном соответствии с должностным положением штатного сочинителя ПЕРВОЙ труппы королевства. Прозванный современниками «королем-поэтом» и «ученейшим дураком» Яков I Стюарт не просто лично покровительствовал Шекспиру сотоварищи — он уравнял их в статусе со своими камердинерами. «Слуги Его Величества» пользовались приоритетным (читай исключительным) правом выступлений при дворе и соответствующим же уровнем оплаты.
«Эге! — возразят нам — Яков-то корону надел лишь в 1603-м, а Шекспир поднялся как раз в предыдущие девять лет!». Всё верно. Как верно и то, что до Якова «Слуги Его Величества» звались «Слугами лорда-камергера» — соответственно, лорда-камергера Ее Величества Елизаветы I, известного мецената сэра Генри Хендсона. А параллельно Уилл Шекспир водил тесную и — кто бы сомневался — не слишком бескорыстную дружбу с богатеньким графом Генрихом Ризли Саутгемптоном, которому благоразумно посвятил обе поэмы, с которых как поэт и начался. Не подумайте плохого, мы же не в упрек — мы всего лишь факт фиксируем. Ну, это как если бы чеховская «Чайка» была опубликована с посвящением какому- нибудь из великих князей или на худой конец генерал-губернатору…
Вот и выходит, что залогом прижизненного успеха драматурга Уильяма Шекспира, при всем нашем уважении к его вселенского размаха таланту, были задушевные отношения с вполне конкретным графом, симпатии со стороны упомянутого камергера и, наконец патронаж означенного короля. Поведенческая стратегия персонажа налицо, ее результат — в истории…
Ну, правда же: завидный взлёт.
Не окончивший университета, в отличие от именитых предшественников Марло и Грина (между прочим, нет достоверных сведений даже о получении Шекспиром среднего образования), он делал первые шаги в драматургии как доработчик их пьес. Во всяком случае великий — до Шекспира — и поносивший Шекспира до самой смерти (в числе прочего за его принадлежность к цеху актеров, что, сами понимаете, высокообразованному литератору совсем не личило) магистр искусств Роберт ГРИН открыто возмущался на сей счет: недоучка меня, Грина, правит!..
Любопытен и другой выпад мэтра в адрес «выскочки»: «В былые дни, когда актерам жилось на свете трудно, он носил за спиной свой узелок; теперь он владеет гардеробом стоимостью более двухсот фунтов и выглядит как состоятельный джентльмен». И даже если насчет гардероба в двести фунтов некоторое преувеличение, отчетливо слышны нотки зависти-ненависти к невежественному (с точки зрения Грина) конкуренту, сумевшему так скоро добиться столь головокружительного признания (и достатка!) исключительно за счет попадания в счастливый, а лучше сказать — четко выстроенный фавор.
К слову: именно упомянутый граф числится одним из наиболее вероятных адресатов первого цикла шекспировых сонетов, в которых иным бессовестными исследователями углядывается неприкрыто гомосексуальный подтекст… Не на чём не настаиваем и даже не акцентируем, но в подлиннике многие из этих обращений к другу звучат куда фривольней, нежели в переводах товарища Маршака…
Ну и последний штришок.
С драматургией Шекспир завязал — если хотите, считайте это совпадением — тютелька в тютельку вскоре после того, как в труппу были приглашены два новых, молодых и весьма остроумных автора- аристократа Флетчер с Бомонтом. Целый ряд современников счёл такую ротацию вполне оправданной, утверждая, что «Шекспир был скучен» по сравнению с ними. Время рассудило иначе, но ведь на то оно и время…
Надо полагать данной кадровой загогулины не произошло бы без санкции непосредственного куратора театра — короля. Исписавшегося, как, наверное, показалось эстетствующему монарху сочинителя элементарно ушли на пенсию. И успевший к тому времени порядочно обеспечить себя и потомков Шекспир тихо-мирно уехал на родину: варить эль на продажу и попивать его вечерами с соседями из любимой глиняной полупинтовой кружки…
А шибко грамотный Грин умер на постоялом дворе, не оставив ни гроша даже на собственные похороны…
Современник Шекспира Фрэнсис БЭКОН прославился как автор «Опытов» и опубликованной уже после его смерти «Новой Атлантиды» (в авторстве которой небезосновательно подозревают его тогдашнего помощника Роберта Гука). Но памятник из белого мрамора сэр Фрэнсис заработал не философскими сочинениями, а службой в должности сначала хранителя большой печати, а затем и верховного канцлера Англии при дворе Якова I (и хочется добавить — его серого кардинала герцога Бэкингема). Во время шотландских отлучек короля лорд-канцлер оставался практически на царствовании и к шестидесяти годам сколотил до того приличное состояние, что нарвался на парламентское обвинение во взяточничестве. Попытайтесь представить себе размах казнокрадства, который позволил себе помешанный на роскоши философ, если даже звавший его своим добрым приятелем Яков отчаялся дать делу законный ход.
И был суд. И лорда Бэкона погнали с должности, а заодно и из лордов. И, приговорив к 40 тысячам фунтов штрафа, заключили в Тауэр…
Правда, спустя пару дней монарх смилостивился, и олигарха выпустили. Потом и штраф отменили и даже дезавуировали давешний запрет на службу в госструктурах. Больше того — жертве инсинуаций вернули право являться ко двору и обещали место в следующей палате лордов. Но мы-то с вами прекрасно понимаем, чего стоят сказочные истории про злостно оболганных премьеров-бессребреников…
И разве не из чувства благодарности посвятил Бэкон свой «Новый Органон» заступнику-королю, который, оказывается, напоминал ему мудреца Соломона? Тронутый подношением Яков тут же назначил автору пенсию в 1200 фунтов, которая, правда, увеличила годовой доход привыкшего к излишествам мыслителя всего на десять процентов…
А вот еще пример монаршьей щедрости…
По факту Бородинской битвы КУТУЗОВ рапортовал государю: «Ваше императорское величество изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и пятнадцать часов продолжавшегося сражения, наша и неприятельская армия не могли не расстроиться, и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно стала обширнее и войскам несовместною, а потому, когда речь
