прославлению того, что, в сущности, нимало не восхищает меня… Ни в юбилее высокопоставленного лица (всегда бывшего мне порядочно антипатичным), ни в Храме, который мне вовсе не нравится, нет ничего такого, что бы могло поддеть мое вдохновение», — писал Петр Ильич одному из друзей. Однако тут же преодолел ОТВРАЩЕНИЕ и создал Торжественную увертюру «1812 год», без которой нынешние американцы просто не могут представить себе Дня ихней Независимости…
И как тут не вспомнить корсаковского пассажа про КАК БЫ искреннего Чайковского? Этот — такой Чайковский вряд ли сожалел о том, что остался за бортом «кучки», которую правительственная пресса иначе как «поджигателями республики изящных искусств» и не величала…
Ну и в довершение рассказа об искренности героя… Царевы три тысячи годовых были лишь скромным приварком к содержанию, которое Петр Ильич получал от небезызвестной баронессы фон Мекк.
Схоронив в 1876-м вдруг и капитально разбогатевшего супруга — больше, то есть, чем за десять лет до назначения нашему герою царевой пенсии — одинокая Надежда Филаретовна обратила свои взоры на прекрасное. И взоры эти пали на г-на Чайковского…
История их отношений романтизирована до предела. Непосвященные могут сколь угодно долго покупаться на восторженные всхлипы творцов этой «песни любви», мы же хотим поделиться чуть иной взглядом на происходившее. У нас нет никаких сомнений в том, что негетеросексуал Петр Ильич, по меньшей мере, тринадцать лет натурально водил за нос эту довольно непривлекательной наружности женщину. И четыре тома их переписки лишь усугубляют нашу уверенность в таком жестком выводе…
На протяжении всех этих лет Надежда Филаретовна ПЛАТИЛА Чайковскому за его дружбу: по 500 рублей в месяц. Что, заметьте, вдвое превышало обрушившиеся позже на композитора государевы милости. И это помимо русских усадеб и итальянских вилл, снимавшихся ею для удобства дорогого (в буквальном смысле) друга, помимо спонсирования его путешествий по швейцариям и прочим берлинам с парижами, помимо живых цветов, славшихся к каждому новому месту его временного обитания…
Нам говорят: спонсорство — ее личная инициатива. И мы не спорим. Отметив, правда, что г-н Чайковский практически с самого начала этой дружбы по переписке не стесняется просить у расположившейся богачки денег… Бесцеремонные «Попрошу Вас, друг мой, послать мне бюджетную сумму по следующему адресу…» следуют одно за другим…
Нам говорят: Надежда Филаретовна сама настояла на заочном характере общения. Но мы не понимаем, почему должны верить этому. Это трудно стыкуется с тем, что он, не очень-то он комплексуя, сообщает ей о своей, пусть и заведомо фиктивной, а все-таки женитьбе. А она пишет ему потом: «Я ненавидела эту женщину за то, что Вам было с нею нехорошо, но я ненавидела бы ее еще в сто раз больше, если бы Вам с ней было хорошо. Мне казалось, что она отняла у меня то, что может быть только моим, на что я одна имею. Право, потому что люблю Вас, как никто, ценю выше всего на свете… Если Вам неприятно все это узнать, простите мне эту исповедь… Я проговорилась»… Вычеркните эту проговорку, и мы согласимся: да, встреч не хотела она…
Он грозился посвящать «милому бесценному другу» всё, что отныне напишет («Я ей обязан не только жизнью, но и тем, что могу продолжать работать, а это для меня дороже жизни»), а посвятил лишь Четвертую симфонию — анонимно — «моему другу». Так — будто бы по ее же настоянию…
Нам говорят: финансовая помощь баронессы прекратилась лишь оттого, что ее дела пришли в упадок. Господи! Ну надо же было женщине как-то объяснить этому милому господину, что — УЗНАЛА!.. Из письма Петра Ильича брату Анатолию: «Кстати о фон Мекк. Она мне давно не писала, и, конечно, по свойственной мне подозрительности, я уже вообразил, что она меня разлюбила, что она узнала про ТО и хочет прекратить всякие сношения…».
ТО выделено нами, и найдите ему какое-то безобидное толкование. А писано это в канун рождества 1877-го, то есть в самом начале доения — и тут смягчите, если сумеете — им бедной фон Мекк… Петр Ильич был готов к УЗНАТИЮ с самого начала, и когда оно произошло, конечно, отчаялся, но переписку со своей стороны тут же прекратил. Что это, если уж называть вещи своими именами, как не чистейшей воды интеллектуальный альфонсизм?
Впрочем: кабы не Петр Ильич — услыхали ль бы мы когда о баронессе?..
И всего еще одна реплика из его письма брату Анатолию: «Вообще я иногда удивляюсь своему сребролюбию и жадности к деньгам».
А мы не удивляемся.
И отважились на эту долгую-долгую историю дополнений к творческой биографии величайшего из наших композиторов только затем, чтобы лишний раз задаться набившим оскомину вопросом: НЕ продается вдохновенье?
Во время работы над Шестой симфонией, названной Модестом «Патетической», композитор вновь ощутил нехватку наличных. Пожаловался издателю. Тот в ответ: а ты понапиши мне каких-нибудь романсов с фортепьянными пьесками — за каждый по сто рублей выложу. И Петра Ильича понесло: «Пеку свои музыкальные блины» — хвастался он, приказав себе творить минимум по вещице в день. За две недели напеклось восемнадцать пьес и шесть романсов. Издатель назвал их шедеврами и выложил за каждый по сто пятьдесят. «Просиди я так год в деревне — стал бы миллионером», — пошутил Чайковский.
В октябре его не стало. Но это уже, как пишут в таких случаях, совсем другая история…
ШОСТАКОВИЧ — несомненный музыкальный гений. Совершенно несомненный: «… люди понимали, что живут в одну эпоху с гением». Или вот из Олеши: «Кто-то сказал, что Шостакович — это Моцарт». Кто сказал — так ли уж важно? Видимо, кто-то, считавший Дмитрия Дмитриевича самым гением из всех отечественных композиторов. Ну, разве, после Мусоргского. Смотрел, дескать, на жизнь земную «как бы сверху, из космоса»…
Да чего там Мусоргский, Моцарт — говорили, что больше него за свою музыку один только Орфей пострадал. А потом и Орфей как сравнение оказался мелковат, и Шостаковича напрямую к Христу приравнивали. Еще при жизни…
Теперь позвольте несколько слов о взаимоотношениях героя с советской властью и советскими же дензнаками.
Находятся культурологи, утверждающие, будто чуть ли не всю историю сталинизма можно рассматривать как одну непрекращающуюся дуэль отца народов с этим пастырем от музыки. И рассматривают. И даже получается, что так оно, скорее всего, и было: антагонист Иосиф четверть века борол-борол, да так и не поборол протагониста Дмитрия: записал, дескать, его в свои личные юродивые — как Николай Пушкина — и повелел не трогать…
Юродивый — в нашем представлении — это некто сирый в рубище и веригах, плевать не хотевший на то, что о нем подумают, скажут, и даже на то, что с ним, бедолагой, сделают, если вдруг чего не того ляпнет… И обожествители Дмитрия Дмитриевича, понятное дело, рассказывают нам о периодах переживаемой им «крайней нужды». Приводят, например, кусочек из письма композитора одному из друзей: «Если раньше я зарабатывал по 10–12 тысяч в месяц, то сейчас набегает еле-еле 2000–3000. Уже во многом приходится себе отказывать». И мы бы тоже расчувствовались, но уточним: среднемесячная зарплата рабочего в ту пору (речь о 1936-м) составляла 200–300 рублей. Врач со школьным учителем кормились на те же 300. Профессор Московской консерватории имел 400–500 рэ. Тысячи и десятки тысяч зарабатывали звезды — джазмены, например… То есть, быстренько представим себе Христа, плачущегося, что он бедней Каифы или Пилата, и да простит нам история и сам Дмитрий Дмитриевич, но с Иисусом мы его равнять не будем, ладно? Некорректно как-то…
Спору нет: Иосиф Виссарионович был негодяй. Над Дмитрием Дмитриевичем, во всяком случае, измывался направленно и последовательно. Да: в январе 1936-го, после премьеры «Леди Макбет Мценского уезда» 29-летний гений был превращен в настоящего мальчика для битья. «Это — музыка, умышленно сделанная «шиворот-навыворот» — так, чтобы ничего не было общего с симфоническими звучаниями… Левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке» — говорилось в знаменитой статье «Сумбур вместо музыки» (ее авторство небезосновательно приписывается самому Сталину; вождь, кстати, в отличие от всех последующих руководителей страны был вполне себе подготовленным меломаном, знал и любил Бизе, Верди, Чайковского, Бородина, Глинку и др.).
Но: эта личная катастрофа Шостаковича была всего лишь частью заранее продуманной широкоформатной разгромной кампании «против чуждой советскому искусству лжи и фальши» — вскоре
