казацких бунтов было даже хорошо. Пан Заглоба очень заботился о своей шкуре, хоть и порядком потрепанной, и только теперь заметил, что из-за этой дружбы попал в страшную грязь. Было ясно, что если Богун похитит невесту княжеского поручика и любимца, то оскорбит этим князя; тогда ему не останется ничего другого, как бежать к Хмельницкому и присоединиться к бунту. На это, что касается лично себя, пан Заглоба налагал решительное veto [44], ибо пристать к бунту ради прекрасных глаз Богуна ему совсем не хотелось, кроме того, он боялся князя как огня.
— Тьфу! Тьфу! — ворчал он теперь. — Вертел я черта за хвост, а теперь он меня за голову вертит и уж наверное ее свернет! Черт побери этого атамана с девичьим личиком и татарской рукой! Вот попал я на свадьбу, настоящую собачью свадьбу! Черт дери всех Курцевичей! В чужом пиру похмелье! И за что? Разве я хочу жениться? Пусть черт женится — мне все равно! И что мне делать в этой истории? Пойду с Богуном, Вишневецкий сдерет с меня шкуру; уйду от Богуна, мужики меня пристукнут или сам Богун. Ничего нет хуже, как с грубиянами брататься. Поделом мне! Лучше бы мне сейчас быть лошадью, на которой я сижу, чем Заглобой! Опростоволосился я на старости лет, с огнем играл, как мальчишка, — вот теперь и исполосуют мне шкуру!
И пан Заглоба, раздумывая об этом, вспотел даже и впал в еще худшее настроение. Жара была страшная; его лошадь, давно не ходившая под седлом, шла тяжело, а пан Заглоба к тому же был мужчина плотный. Боже, чего бы он не отдал, только бы сидеть теперь в прохладной корчме за кружкой холодного пива, вместо того чтобы трястись по выгоревшей от солнца степи!
Хотя Богун и торопился, но все же пришлось убавить шаг, так как жара была ужасная. Покормили лошадей, а Богун тем временем говорил с есаулами и отдавал им приказания, так как они до сих пор еще не знали, куда едут. До слуха Заглобы долетели только последние слова приказа:
— Ждать выстрела!
— Добре, батьку!
Богун вдруг обратился к нему:
— А ты поедешь со мной вперед?
— Я, — сказал Заглоба с нескрываемой досадой, — я тебя так люблю, что одна половина моей души из-за тебя уже испарилась, почему же мне не пожертвовать и другой? Ведь мы с тобой словно кунтуш и подкладка… Надеюсь, что черти возьмут нас вместе; впрочем, мне все равно, ибо, думаю, и в аду не будет жарче.
— Едем!
— Свернуть себе шею!
Они тронулись вперед, а за ними и казаки, но так медленно, что вскоре отстали и, наконец, совершенно исчезли из виду.
Богун с Заглобой ехали рядом молча, в глубоком раздумье. Заглоба дергал усы, и видно было, что голова его усиленно работает, может быть, он обдумывал, как выйти из этого неприятного положения. Порой он что-то ворчал себе под нос, то смотрел на Богуна, на лице которого отражались попеременно то неудержимый гнев, то печаль.
'Странное дело, — думал Заглоба, — такой красавец, а не умел привязать к себе девушку. Правда, он казак, но зато — знаменитый рыцарь и подполковник; рано или поздно, если не пристанет к мятежникам, он получит дворянство, — все это зависит от него самого. Пан Скшетуский — кавалер на славу и красивый, но ему и равняться нельзя с этим писаным красавцем. Ой, сцепятся они при встрече!.. Оба забияки каких мало!'
— Богун, ты хорошо знаешь пана Скшетуского? — спросил вдруг Заглоба.
— Нет! — ответил коротко атаман.
— Трудно тебе будет с ним сладить. Я видел собственными глазами, как он вышиб дверь Чаплинским. Настоящий Голиаф, — и пить, и бить мастер!
Атаман не отвечал, и снова они углубились в свои мысли и заботы, а пан Заглоба повторял время от времени: 'Так, так, делать нечего!'
Прошло несколько часов. Солнце ушло к западу, на Чигирин, с востока подул холодный ветерок. Пан Заглоба снял рысий колпак, провел рукой по вспотевшей голове и повторил еще раз:
— Так, так, делать нечего!
Богун точно очнулся от сна.
— Что ты сказал?
— Говорю, что сейчас стемнеет. Далеко еще?
— Недалеко.
Действительно, через час совершенно стемнело. Они въехали в густой яр; на краю яра блеснул огонек.
— Это Розлоги! — сказал вдруг Богун.
— Да? Брр! Что-то холодно в лесу! Богун придержал лошадь.
— Подожди-ка! — сказал он.
Заглоба взглянул на него. Глаза атамана, которые обладали тем свойством, что светились в темноте, теперь горели как факелы.
Они долгое время стояли неподвижно на краю яра. Наконец вдали послышалось фырканье лошадей. Это подъезжали из глубины леса казаки Богуна.
Есаул приблизился к Богуну за распоряжениями; тот прошептал ему что-то на ухо, и казаки остановились.
— Едем! — сказал Заглобе Богун.
Вскоре перед ними показалась темная масса дворовых строений, сарай и колодезные журавли. На дворе было тихо. Собаки не лаяли. Полная золотая луна заливала своим светом постройки. Из сада доносился запах цветущих вишен и яблонь. Всюду было так спокойно, ночь была такая дивная, что недоставало только звуков торбана под окнами красавицы-княжны.
Кое-где в окнах светился еще огонь.
Два всадника подъехали к воротам.
— Кто там? — раздался голос ночного сторожа.
— Не узнаешь меня, Максим?
— Это ваша милость! Слава богу!
— Во веки веков! Отворяй. Ну, что у вас?
— Все хорошо. Ваша милость давно уж не были в Розлогах.
Ворота пронзительно заскрипели, через канаву перекинули мост, и всадники въехали во двор.
— Слушай, Максим, не запирай ворот и не подымай моста, мы сейчас едем назад.
— Что же, ваша милость, точно за огнем?
— За огнем и есть… Привяжи лошадей к столбу.
XVIII
Курцевичи еще не спали. Они ужинали в сенях, увешанных разным оружием и тянувшихся во всю ширину дома, от майдана до сада с другой стороны. При виде Богуна и Заглобы все вскочили. На лице княгини выразилось не только удивление, но неудовольствие и страх. Молодых князей было только двое: Симеон и Николай.
— Богун! — воскликнула княгиня. — А ты здесь что делаешь?
— Приехал тебе поклониться, мать. Разве ты не рада мне?
— Рада-то рада, а все ж чудно мне, что ты приехал; я слыхала, что ты Чигирин охраняешь. А кого еще послал нам Господь?
— Это пан Заглоба, шляхтич, мой приятель!
— Мы рады вашей милости, — сказала княгиня.
— Рады, — повторили Симеон и Николай.
— Пани, не вовремя гость — хуже татарина, — отозвался Заглоба, — но ведомо и то, что, кто хочет
