попасть в царствие небесное, должен путника приютить, голодного накормить и жаждущего напоить.
— Так садитесь, ешьте и пейте, — сказала старая княгиня. — Спасибо, что приехали. Но тебя, Богун, я никак не ожидала; должно быть, у тебя какое-нибудь дело ко мне?
— Может, и есть, — медленно сказал атаман.
— Какое же? — тревожно спросила княгиня.
— Придет пора, поговорим… дайте отдохнуть. Я прямо из Чигирина еду.
— Значит, спешил к нам?
— А куда же мне спешить, как не к вам? Княжна здорова?
— Здорова, — сухо ответила княгиня.
— Хотел бы я ею глаза натешить!
— Елена спит.
— Жаль. Я недолго здесь останусь.
— А куда же ты едешь?
— Война, мать, некогда. Гетманы каждую минуту могут меня в поле отправить, а мне жаль бить запорожцев. Мало ль ездили мы с ними за турецким добром, правда, князья? По морю плавали, хлеб-соль ели, пили-пировали вместе, а теперь мы их враги.
Княгиня быстро взглянула на Богуна. В голове у нее мелькнула мысль, что Богун намерен пристать к мятежникам и приехал узнать настроение ее сыновей.
— А что же ты думаешь делать? — спросила она.
— Я, мать, что ж… Хоть и тяжело своих бить, да надо.
— Так и мы сделаем, — сказал Симеон.
— Хмельницкий — изменник! — прибавил Николай, младший.
— Пусть по ним черти панихиды служат! — прибавил Заглоба.
Богун продолжал:
— Так то все на свете, — сегодня тебе человек приятель, а завтра — Иуда. Никому нельзя верить на свете.
— Только добрым людям, — сказала княгиня.
— Конечно, добрым людям можно верить. Поэтому-то я и верю вам и люблю вас: вы добрые люди, а не изменники…
Было что-то такое странное в голосе атамана, что на минуту воцарилось глубокое молчание. Пан Заглоба смотрел на княгиню, моргая здоровым глазом, а княгиня впилась глазами в атамана. Он продолжал:
— Война не живит людей, а морит, — потому я и хотел повидаться с вами перед походом… Кто знает, вернусь ли, а вы меня пожалеете, ведь вы мои сердечные друзья, не правда ли?
— Видит бог! Мы тебя с детства знаем.
— Ты наш брат, — прибавил Симеон.
— Вы князья и шляхтичи, но казаком не брезговали, принимали его в своем доме, родную дочь обещали. Вы ведь знали, что казаку не жить без нее и сжалились над казаком.
— Ну что об этом говорить, — быстро сказала княгиня.
— Нет, мать, есть о чем говорить; вы мои благодетели, а я просил вот этого шляхтича, друга моего, чтобы он усыновил меня и дал мне свой герб, чтобы вам не было стыдно отдавать дочь за казака. Он согласен на это, и мы будем хлопотать на сейме, а после войны я поклонюсь пану великому гетману, который благоволит ко мне, может, он поддержит, он ведь и Кшечовскому выхлопотал дворянскую грамоту.
— Помоги тебе Господь! — сказала княгиня.
— Вы люди искренние, спасибо вам. Но перед войной я хотел бы еще раз услышать от вас, что вы отдадите за меня девку и сдержите ваше слово, — шляхетское слово — не ветер, а вы ведь шляхта и князья.
Атаман говорил медленно и торжественно, но в голосе его дрожала угроза, требование, чтобы они соглашались на все, чего он хотел.
Старая княгиня взглянула на сыновей, а те на нее. Некоторое время царило молчание. Вдруг сокол, сидевший на шесте, закричал, хотя до рассвета было еще далеко, за ним начали кричать и другие, большой орел проснулся, взмахнул крыльями и заклекотал.
Дрова в печке погасли; в комнате стало темно и мрачно.
— Николай, прибавь огня, — сказала княгиня. Молодой князь подбросил дров.
— Что же, обещаете? — спросил Богун.
— Мы должны спросить Елену.
— Пусть она говорит за себя, а вы за себя; обещаете ли?
— Обещаем, — сказала княгиня.
— Обещаем, — повторили князья.
Богун вдруг встал и, обращаясь к Заглобе, сказал громко:
— Мосци-пане Заглоба, поклонись и ты, может быть, и тебе пообещают!
— Что ты, казак, пьян, что ли? — крикнула княгиня.
Богун вместо ответа достал письмо Скшетуского и, подавая его Заглобе, сказал:
— Читай!
Заглоба взял письмо и начал читать его среди глухого молчания. Когда он кончил, Богун скрестил на груди руки.
— Кому же вы отдаете девушку?
— Богун!
Голос атамана стал похожим на шипение змеи:
— Изменники, псы неверные, Иуды!!.
— Гей! За сабли, сынки! — крикнула княгиня.
Курцевичи стремглав бросились к стене и схватили оружие.
— Мосци-панове, спокойствие! — закричал Заглоба.
Но прежде чем он успел кончить, Богун выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.
— Господи! — вскрикнул князь Симеон и, сделав шаг вперед, взмахнул руками и тяжело упал на пол.
— Слуги, на помощь! — отчаянно крикнула княгиня.
Но в ту же минуту во дворе и со стороны сада раздались новые выстрелы, двери и окна с треском вылетели, и несколько десятков казаков вбежали в сени.
— Погибель им! — раздались дикие голоса.
На майдане ударили в набат. Птицы в сенях подняли страшный крик; шум, пальба и крики сменили недавнюю тишину почти сонной усадьбы.
Старая княгиня, взвыв, как волчица, бросилась на тело Симеона, вздрагивавшее в агонии, но тотчас же двое казаков схватили ее за волосы и оттащили в сторону, а молодой Николай, припертый к стене, защищался с бешенством и смелостью льва.
— Прочь! — крикнул вдруг Богун окружавшим его казакам. — Прочь! — повторил он громовым голосом.
Казаки отступили, — они думали, что атаман хочет спасти жизнь юноше. Но Богун с саблей в руке сам бросился на князя.
Началась страшная борьба. Княгиня, которую держали за волосы четыре железных руки, смотрела на нее сверкающими глазами, с раскрытым ртом. Молодой князь как вихрь налетел на казака, который, медленно отступая, вывел его на середину сеней. Вдруг Богун присел, с силой отбил удар и от защиты перешел к нападению.
Казаки затаили дыхание, опустили сабли и, стоя как вкопанные, следили за борьбой.
В тишине слышалось только тяжелое дыхание борцов, скрежет зубов и резкий лязг скрещивающихся сабель.
Одно мгновение казалось, что атаман не устоит перед огромной силой и упорством юноши, так как он снова начал отступать и защищаться. Лицо его вытянулось, точно от изнеможения. Николай удвоил удары,
