будут презирать вас только. О, если бы никто никогда не притеснял этого народа! Но раз разгорелся бунт, значит, его нужно гасить не переговорами, а кровью. Иначе позор и гибель нам!
— Мы скорее погибнем, если будем вести войну каждый отдельно, — возразил воевода.
— Это значит, что вы, мосци-воевода, не пойдете дальше со мной?
— Ваша светлость! Бог свидетель, что я делаю это не из недоброжелательства к вам, а оттого, что совесть не позволяет мне обрекать моих людей на верную смерть; кровь их драгоценна для меня и пригодится еще Речи Посполитой.
— А вы, старые товарищи, ведь не оставите меня теперь, правда?
При этих словах полковники, точно их толкнула одна сила и воля, бросились к князю. Некоторые начали целовать его одежду, другие обнимали колени и, поднимая руки вверх, кричали:
— Мы с тобой! До последнего издыхания, до последней капли крови! Веди нас! Веди! Мы даром будем служить тебе!
— Мосци-князь, позвольте и мне умереть с вами! — сказал, краснея, как девочка, молодой пан Аксак.
Видя все это, даже воевода киевский был тронут, а князь переходил от одного к другому, каждого обнимал и благодарил. Одушевление овладело всеми, и старыми, и молодыми. Глаза их сверкали, руки сжимали сабли.
— С вами жить, с вами и умереть! — говорил князь.
— Победим! — восклицали офицеры. — На Кривоноса! Под Полонное! Кто хочет оставить нас, пусть уходит. Обойдемся без чужой помощи. Мы не хотим делиться ни славой, ни смертью.
— Мосци-панове, — сказал в ответ на это князь, — прежде чем идти на Кривоноса, нам нужно хоть немного отдохнуть и восстановить наши силы. Вот уже третий месяц как мы не слезаем с лошадей. От трудов, бессонных ночей и перемен погоды мы совсем извелись. Лошадей у нас нет, наша пехота ходит босиком. Пойдем теперь под Збараж, там оправимся и отдохнем, быть может, соберем еще немного войска и с новыми силами пойдем в огонь.
— Когда прикажете выступить, ваша светлость? — спросил старый За-цвилиховский.
— Без промедления, мой храбрый воин. — Князь обратился к воеводе: — А вы куда пойдете?
— Под Глиняны; я слыхал, что там собираются войска.
— В таком случае мы вас проводим в спокойные места, чтобы с вами чего-нибудь не приключилось.
Воевода ничего не ответил, но ему стало как-то не по себе. Он оставлял князя, а князь еще заботился о нем и хотел его провожать. Была ли это ирония со стороны князя, он не знал, но все-таки не хотел оставить своего намерения; княжеские офицеры смотрели на него все недружелюбнее, и если бы это было не в столь дисциплинированном войске, то против него, наверное, поднялось бы возмущение.
Воевода поклонился и ушел, полковники тоже разошлись к своим полкам, чтобы приготовиться к походу. С князем остался только пан Скшетуский.
— А каковы солдаты в этих полках?
— Отличные. Лучше не сыскать! Драгуны обучены по-немецки, а в гвардейской пехоте — все ветераны Тридцатилетней войны. Когда я их увидал, подумал, что это римские легионеры.
— Много их?
— Два полка с драгунами; всего три тысячи человек.
— Жаль, жаль, многое можно было бы сделать с такой помощью! На лице князя снова отразилось страдание.
— Какое несчастье, что выбрали таких вождей во время бедствий! Остророг был бы хорош, если бы мог прекратить войну своей цветистой латынью. Конецпольский, деверь мой, из рыцарского рода, но молод и неопытен, а хуже всех — Заславский. Я его давно знаю. Это человек малодушный и малого ума. Его дело — над чашей дремать, а не командовать войском… Я не высказываю этого громко, не хочу, чтобы думали, будто во мне говорит зависть, но я предвижу страшные бедствия. Теперь, именно теперь власть в руках таких людей! Боже! Боже! Да минует чаша сия! Что будет с отчизной? Когда я думаю об этом, я смерти жажду — я слишком устал и недолго проживу, говорю тебе. Душа рвется к войне, но у тела сил нет…
— Ваша светлость, вы должны больше беречь здоровье для блага отчизны; а труды, видно, очень надорвали его.
— Отчизна, видно, думает иначе, если меня обошли и теперь вырывают саблю из рук.
— Бог даст, корону примет королевич Карл, он будет знать, кого возвысить и кого покарать, а пока вы достаточно сильны, чтобы не обращать внимания на них.
— Я и пойду своей дорогой.
— Может быть, князь не замечал, что и он сам, подобно другим 'царькам', вел собственную политику, но если бы он и заметил это, то не смог бы поступить иначе, ибо чувствовал, что спасает честь Речи Посполитой.
Опять наступило минутное молчание, которое вскоре прервало ржанье лошадей и звуки труб. Отряды готовились к походу. Эти звуки заставили князя очнуться от задумчивости, он тряхнул головой, точно желая сбросить мрачные мысли, и сказал:
— А дорогой все было спокойно?
— В мшинецких лесах я встретил шайку мужиков, человек в двести, и уничтожил ее.
— Хорошо. А пленных взяли? Теперь это очень важно.
— Взял, но…
— Но велели их повесить? Да?
— Нет, ваша светлость! Я отпустил их на волю.
Еремия с удивлением взглянул на Скшетуского. Брови его вдруг сдвинулись.
— Что это? И вы уже принадлежите к партии мира?! Что это значит?
— Ваша светлость! Известия я привез, ибо между мужиками был переодетый шляхтич, который остался жив. Остальных я отпустил, ибо Бог послал мне радость и утешение; я охотно подчинюсь наказанию. Этот шляхтич — пан Заглоба, который привез мне весть о княжне Елене.
Князь быстро подошел к Скшетускому:
— Жива, здорова?
— Слава богу, да!
— Где же она?
— В Баре.
— Это сильная крепость. Милый мой! — Князь взял Скшетуского за голову и поцеловал его. — И я радуюсь твоему счастью, ибо люблю тебя, как сына.
Пан Ян поцеловал руку князя и хотя давно уже готов был отдать за него жизнь, но теперь еще сильнее почувствовал, что пойдет за него в огонь и в воду.
— Ну я не удивляюсь, что ты отпустил этих мужиков; за это ты не будешь наказан. Ну и ловок же этот шляхтич! Значит, он провел ее из Заднепровья в Бар! Слава богу! Это и для меня большое утешение в столь тяжелые времена. Позови-ка сюда этого Заглобу.
Поручик торопливо направился к дверям, которые вдруг раскрылись, а в них показалась огненная голова Вершула, который был послан с придворными татарами в далекую рекогносцировку.
— Ваша светлость! — воскликнул он, тяжело дыша. — Кривонос взял По-лонное, вырезал десять тысяч человек, женщин и детей.
Полковники снова сошлись и окружили Вершула; прибежал даже воевода киевский. Князь стоял пораженный — он не ожидал таких вестей.
— Там заперлись одни только русские. Это не может быть!
— Из города не ушло ни души.
— Слышите, ваша милость? — обратился князь к воеводе. — Вот и ведите переговоры с врагом, который даже своих не щадит.
Воевода засопел и сказал:
— Собачьи дети! Если так, черт побери все, я иду с вами, ваша светлость!
— Отныне вы брат мне! — произнес князь.
— Да здравствует воевода киевский! — воскликнул Зацвилиховский.
