— Идите погреб прикрыть!
Близнецы тотчас вышли, отец налил меду в одну чарку, а другую оставил пустой, не зная, позволит ли ему Кмициц пить с ним.
Но Кмициц и сам пить не мог, он даже говорил с трудом — так болела рана. Видя это, старик сказал:
— Мед при ранах дело неподходящее. Разве что залить рану медом, чтобы ее прижгло хорошенько! Позвольте, ваша милость, осмотреть и перевязать, я не хуже цирюльника толк в ранах понимаю.
Кмициц согласился, Кемлич снял перевязку и внимательно осмотрел рану.
— Кожа содрана, пустое дело. Пуля верхом прошла, вот только распухло…
— Оттого и болит.
— Ране и двух дней не будет. Матерь Божья! Кто-то, должно быть, выстрелил в вашу милость в двух шагах.
— А почему ты так думаешь?
— Потому что порох даже не весь сгореть успел, и зернышки, как веснушки, под кожей сидят. Это уж навсегда у вас останется, ваша милость. Теперь только хлеба с паутиной приложить надо. В двух шагах, должно, кто-то в вас выстрелил… Хорошо еще, не убил вашу милость.
— Значит, не то у меня на роду написано. Ну намни хлеба с паутиной, пан Кемлич, и приложи поскорее, мне нужно с тобой поговорить, а у меня скулы болят.
Старик подозрительно взглянул на полковника, так как в сердце его зародилось опасение, как бы этот разговор не коснулся опять лошадей, которых якобы увели казаки. И он сейчас же засуетился. Размял сначала смоченный хлеб, и так как паутины в избе было сколько угодно, то он вскоре перевязал Кмицицу рану.
— Теперь хорошо, — сказал пан Андрей. — Садись, мосци-Кемлич.
— Слушаюсь, пан полковник, — ответил старик, садясь на краю скамьи и вытягивая тревожно свою седую, щетинистую голову в сторону Кмицица.
Но Кмициц, вместо того чтобы спрашивать или разговаривать, охватил руками голову и глубоко задумался. Потом он встал и начал ходить по горнице; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянными глазами, — по-видимому, обдумывая что-то, боролся с мыслями. Так прошло с полчаса, старик вертелся на месте все тревожнее.
Вдруг Кмициц остановился перед ним.
— Мосци-Кемлич, — сказал он, — где тут ближе всего стоят те полки, что взбунтовались против князя-воеводы виленского?
Старик подозрительно заморгал глазами.
— Ваша милость хочет к ним ехать?
— Я тебя не спрашивать прошу, а отвечать.
— Говорят, в Щучине постоем станет один полк, тот, что последний проходил этими местами со Жмуди.
— Кто говорил?
— Люди из полка.
— Кто ведет полк?
— Пан Володыевский.
— Хорошо. Зови сюда Сороку!
Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром.
— А письма нашлись? — спросил Кмициц.
— Нет, пан полковник! — ответил вахмистр. Кмициц щелкнул пальцами.
— Вот беда, беда! Можешь идти, Сорока. За то, что вы письма потеряли, вас повесить надо. Можешь идти. Мосци-Кемлич, есть у тебя на чем писать?
— Пожалуй, найдется, — ответил старик.
— Хоть два листика и перо.
Старик исчез за дверью каморки, которая, по-видимому, была складом всякого рода вещей, и искал долго. Кмициц между тем ходил по комнате и разговаривал сам с собой.
— Есть ли письма или их нет, — говорил он, — гетман не знает, что они пропали, и будет бояться, как бы я их не опубликовал… Он у меня в руках… Хитрость за хитрость! Я пригрожу ему, что отошлю письма воеводе витебскому. Да, да! Даст Бог, он этого испугается.
Дальнейшие его размышления прервал старик Кемлич, который вышел из каморки и сказал:
— Три листка нашел, но пера и чернил нет.
— Нет пера? А птиц разве нет в лесу? Пристрели-ка из ружья.
— Есть чучело ястреба над конюшней.
— Давай крыло, живо!
Кемлич бросился опрометью, так как в голосе Кмицица слышалось лихорадочное нетерпение. Вскоре он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц схватил его, вырвал перышко и стал чинить его своим ножом.
— Уходи! — сказал он, глядя на свет. — Легче людям головы резать, чем перо чинить. Теперь чернил надо!
Сказав это, он засучил рукав, сделал сильный укол на руке и обмочил перо в крови.
— Отправляйся, мосци-Кемлич, — сказал он, — и оставь меня одного. Старик вышел из горницы, а пан Андрей сейчас же начал писать:
«От службы вашему сиятельству отказываюсь, ибо изменникам и отступникам служить долее не хочу. От клятвы же моей, перед распятием данной, не оставлять ваше сиятельство по гроб жизни, Господь меня освободит, а если и осудит — лучше мне гореть в геенне огненной за ошибку, чем за измену явную и умышленную отчизне моей и государю моему. Ваше сиятельство обманули меня, дабы был я в руках ваших как некий меч слепой, к пролитию братской крови готовый. И вот вызываю я на Божий суд ваше сиятельство — рассудит Господь, в ком из нас была измена и в ком чистые намерения. Ежели встретимся, то, не глядя на могущество ваше и на то, что вы не только одного человека, но и всю Речь Посполитую укусить насмерть можете, а у меня только сабля в руках, — я вашему сиятельству о себе напомню и в покое сиятельства вашего не оставлю, силы для сего черпая в скорби моей и муках моих. Вашему сиятельству и то известно, что из людей я, кои без полков придворных, без замков и пушек повредить могут. Поколе дней моих хватит, потоле месть моя над вами — ни дня, ни часа не быть вам в покое от мести моей. Сие подтверждаю кровью моею, коей пишу. В руках моих письма вашего сиятельства, гибельные для вас не только перед королем польским, но и перед королем шведским, ибо в них измена явная Речи Посполитой, а также и то, что ваше сиятельство бросить шведов готовы, только лишь нога у них поскользнется. Ежели бы Радзивиллы и вдвое могущественнее были — гибель ваша в моих руках, ибо подписям и печатям каждый верить должен. И вот объявляю вашему сиятельству: если хоть волос единый спадет с голов тех, кого люблю я и кто остался в Кейданах, письма ваши и документы отсылаю к пану Сапеге, а копии пропечатать велю и по всей стране разбросаю. У вашего сиятельства выбор: либо после войны, когда в Речи Посполитой спокойно будет, вы Биллевичей мне отдадите, а я верну вашему сиятельству письма, либо, буде услышу только какую недобрую весть, письма ваши пан Сапега покажет тотчас Понтию де ла Гарди. Вашему сиятельству короны захотелось, да только не знаю, будет ли ее на что надеть, когда голову срубит польский или шведский топор. Лучше, вижу, нам обменяться, ибо хоть мести я и потом не оставлю, но мы уж расправляться друг с другом будем как частные люди. Богу готов бы поручить я особу вашего сиятельства, ежели б не то, что сами дьявольскую помощь Господней предпочли.
P. S. Конфедератов вы, ваше сиятельство не перетравите, найдутся люди, что, перейдя со службы дьяволовой на службу Господню, их предостерегут: чтоб пива ни в Орле, ни в Заблудове не пили…»
Тут пан Кмициц вскочил и начал ходить по горнице. Лицо его горело, так как собственное письмо
