— Белоус!
— Я пошел с ним лошадей поить, — говорил Белоус, оправдываясь, — велел ему ведро вытаскивать, а сам лошадей держал.
— Ну, и в колодец прыгнул?
— Нет, пан вахмистр, он пропал не то между бревен, которых много у колодца, не то в ямах. Я бросил лошадей — хоть и разбегутся там, так другие есть — да за ним и попал в яму. Ночь, темнота… Этот черт местность знает, так и пропал. Чтоб его зараза!
— Приведет сюда этих чертей, приведет. Разрази его гром! Вахмистр помолчал и сказал потом:
— Ну, придется просидеть до утра, ложиться нельзя. Того и гляди, подъедут. И, в пример другим, он сел на пороге избы с мушкетом в руке, солдаты сели вокруг него, разговаривая друг с другом тихо или напевая вполголоса, и все время прислушивались, не раздастся ли среди ночных отголосков леса топот и фырканье лошадей.
Ночь была погожая и лунная, но шумная. В глубинах леса кипела жизнь. Была пора течки, и пуща гремела вокруг грозным ревом оленей, и рев этот, короткий, хриплый, полный гнева и бешенства, отдавался во всех частях леса, в глубине и поблизости, иногда тут же, рядом, в нескольких десятках шагов от избы.
— Если они поедут, то будут тоже реветь по-оленьи, чтоб обмануть нас, — сказал Белоус.
— Ну, нынче ночью еще не подъедут; пока мужик доберется до них, настанет утро, — ответил другой солдат.
— А завтра, пан вахмистр, хорошо бы осмотреть хату и под стенами в земле порыться; раз тут разбойники живут, должен быть и клад.
— Лучший клад вон там, — заметил Сорока, указывая на конюшню.
— Мы их возьмем с собою?
— Дурак! Здесь выхода нет — кругом болото.
— Да ведь мы сюда приехали?
— Бог помог. Сюда никто не сможет попасть, и никто отсюда не выйдет, если дороги не найдет.
— Днем найдем.
— Не найдем, они нарочно ложные следы оставили. Не надо было мужика отпускать.
— Да ведь знаем мы, что до дороги отсюда день езды, — сказал Белоус, — и она вон в той стороне…
Тут он указал рукой на восток.
— Будем ехать, пока не приедем, вот и все!
— А ты думаешь, что, на дорогу выехав, барином будешь? Нешто тебе больше разбойничья пуля нравится, чем виселица — там?
— Как так, отец? — спросил Белоус.
— Там уж нас, наверно, ищут.
— Кто, отец?
— Князь.
Тут Сорока вдруг замолчал, за ним замолчали и другие, точно испугавшись чего-то.
— Ох! — сказал наконец Белоус. — Тут плохо и там плохо… Як нэ круты, нэ вэрты…
— Загнали нас, как сиромах, в силки; тут разбойники, а там князь! — сказал другой солдат.
— Чтоб их громом разразило! Лучше дело с разбойниками иметь, чем с колдуном! — ответил Белоус. — А князь не простой человек, ох не простой. Завратынский ведь с медведем мог бороться, а он у него саблю из рук вырвал, как у ребенка. Не иначе как околдовал его князь — я ведь и то видел, что когда он потом на Витковского бросился, то на глазах у меня как сосна вырос. Не будь это, я бы его живьем не выпустил.
— И так ты дурак, что на него не бросился!
— Что бы делать, пан вахмистр? Я думал так: сидел он на самом лучшем коне, значит, коли захочет, удерет, а если наедет, так я с ним не слажу — колдуна ведь человеческой силе не одолеть. Из глаз пропадет или тучей накроется…
— Оно правда, — сказал Сорока, — когда я в него стрелял, его точно мглой подернуло — вот и промахнулся… С коня всякий промахнуться может, когда конь под ним танцует, но так, с земли, этого со мной уж десять лет не случалось.
— Что говорить! — сказал Белоус. — Лучше сосчитать: Любенец, Витковский, Завратынский, наш полковник — и всех их один человек уложил, безоружный. А ведь каждый из них с четырьмя мог сладить. Без чертовой помощи он бы этого сделать не мог.
— Одна надежда на Бога; раз князь колдун — черт ему и сюда дорогу укажет!
— У него и без того руки длинны — пан такой, каких мало.
— Тише! — сказал вдруг Сорока. — Что-то шелестит в лесу!..
Солдаты замолчали и прислушались. Действительно, неподалеку слышались какие-то тяжелые шаги, под которыми явственно шелестели опавшие листья.
— Лошади — ясно слышно! — шепнул Сорока.
Но шаги стали удаляться от избы, и вскоре раздался грозный и хриплый рев оленя.
— Это олени. Самец ланям голос подает, потому — другого рогача почуял.
— По всему лесу рев, как у черта на свадьбе.
Они снова замолчали и стали дремать, один только вахмистр поднимал порою голову и прислушивался, потом наконец ближайшие сосны из черных стали серыми, и верхушки их белели все больше, точно их кто-нибудь полил расплавленным серебром. Олений рев замолк, и в глубинах леса царила совершенная тишина. Понемногу рассветная муть стала редеть, белый бледный свет впитывал в себя золотой и розовый отблеск, наконец настал день и озарил утомленные лица солдат, спавших глубоким сном перед избой.
Вдруг дверь избы открылась, и на пороге показался Кмициц.
— Сорока, ко мне! — крикнул он. Все солдаты тотчас вскочили.
— Господи боже, ваша милость уж на ногах! — воскликнул Сорока.
— А вы спали, как волы; можно было бы вам головы срубить и за забор выбросить, прежде чем кто- нибудь из вас проснулся бы.
— Мы сторожили до утра, пан полковник, и уснули только перед рассветом. Кмициц стал смотреть по сторонам.
— Где мы?
— В лесу, пан полковник.
— Да ведь вижу. Чья это изба?
— Мы сами не знаем.
— Иди за мной! — сказал пан Андрей.
Кмициц вошел в избу, Сорока последовал за ним.
— Слушай, — сказал Кмициц, сев на настилку, — это князь меня ранил?
— Так точно.
— А где же он сам?
— Убежал.
Наступило минутное молчание.
— Это плохо, — сказал Кмициц, — очень плохо. Лучше было б его убить, чем отпускать живым.
— Мы так и хотели, но…
— Но что?
Сорока рассказал в нескольких словах все, что случилось. Кмициц слушал его совершенно спокойно, только глаза его сверкали. Наконец он сказал:
— На этот раз он вырвался, но мы еще встретимся. Почему ты свернул с дороги?
— Боялся погони.
— И хорошо сделал. Погоня, наверное, и была. Нас слишком мало, чтобы с войском Богуслава встретиться, кроме того, он теперь уехал в Пруссию, туда мы гнаться за ним не можем, надо подождать.
