обратиться.
Кмициц был не только ранен, но и оглушен выстрелом.
Сорока время от времени смачивал тряпку в ведре, привязанном к седлу лошади, и вытирал ему лицо; останавливался у ручьев и озер, чтобы почерпнуть свежей воды, но ни вода, ни остановки, ни движения лошади не могли привести полковника в чувство. Он лежал, как мертвый, и солдаты, менее опытные, чем их вахмистр, в лечении ран, начинали уже тревожиться, жив ли он?
— Жив, — отвечал Сорока, — через три дня будет сидеть на коне, как и прежде!
Не больше чем через час Кмициц открыл глаза и произнес только одно слово:
— Пить!
Сорока приложил к его губам флягу с чистой водой, но оказалось, что раненый не мог раскрыть рта от страшной боли. Сознания он не потерял, ни о чем не спрашивал, точно ничего не помнил, смотрел широко раскрытыми глазами в лесную чащу, на спутников, на просинь неба между деревьями — смотрел как человек, только что очнувшийся от сна или протрезвившийся после опьянения; позволял, не говоря ни слова, осматривать себя Сороке и не стонал при перевязке, даже, напротив, холодная вода, которой вахмистр обмывал ему раны, по-видимому, доставляла ему удовольствие, так как он иногда улыбался глазами.
А Сорока утешал его:
— Завтра, пан полковник, все пройдет. Бог даст, мы найдем какое-нибудь убежище.
И действительно, под вечер раненому стало легче. Перед заходом солнца Кмициц посмотрел вокруг себя более осмысленно и внезапно спросил:
— Что это за шум?
— Какой шум? Никакого шума нет! — ответил вахмистр.
Очевидно, шумело только в голове пана Андрея. Вечер был тихий, погожий. Заходящее солнце косыми лучами проникало в чащу, насыщало золотом лесной мрак и делало алыми стволы могучих сосен. Ветра не было, и только порой с берез и грабов падали на землю засохшие листья, или какой-нибудь зверь робко сворачивал в сторону, завидев всадников.
Вечер был холодный, но у пана Андрея, должно быть, появилась горячка, и он повторил несколько раз:
— Ваше сиятельство! Меж нами война на жизнь и смерть!
Наконец уже совсем стемнело, и Сорока стал подумывать о ночлеге, но они въехали в лес, и под копытами зашлепала грязь — надо было добраться до более сухого места.
Ехали уже час, другой, а все не могли выбраться из болота. Взошла луна, снова стало светлее. Вдруг Сорока, ехавший впереди, соскочил с седла и стал внимательно осматривать землю.
— По этой дороге лошади шли, — проговорил он, — след по грязи!
— Кто же тут мог проезжать, коли здесь и дороги нет? — возразил один из солдат, поддерживавших пана Кмицица.
— А следы есть, и много! Вон там, между соснами, видно как на ладони.
— Может, скот проходил?
— Нет, лесные пастбища отошли. Ясно видны следы лошадиных подков. Здесь проезжали какие-то люди. Хорошо бы найти хоть шалаш какой.
— Ну, едем по следам.
— Едем!
Сорока снова вскочил на коня, и они поехали дальше. Следы на торфянистой почве становились все яснее, и некоторые, по-видимому, были совершенно свежие. А между тем лошади вязли все глубже; всадники уже стали опасаться, не начнется ли дальше еще более глубокая топь, как вдруг до них донесся запах дыма и смолы.
— Должно быть, смолокурня, — заметил вахмистр.
— Да, вон там искры видны! — сказал один из солдат. Действительно, вдали показался красноватый дым, вокруг которого кружились искры от тлевшего под землею огня.
Подъехав ближе, солдаты увидели избу, колодец и большой сарай, построенный из сосновых бревен. Усталые с дороги лошади заржали; им ответило ржание из сарая; в ту же минуту перед всадниками показался какой-то человек, одетый в полушубок, вывернутый овчиной наизнанку.
— А лошадей много? — спросил человек в тулупе.
— Мужик, чья это смолокурня? — спросил Сорока.
— Что вы за люди? Откуда взялись? — продолжал расспрашивать смолокур голосом, в котором был страх и удивление.
— Не бойся, — ответил Сорока, — не разбойники.
— Проезжайте, здесь вам делать нечего.
— Замолчи и веди в хату, пока честью просим. Не видишь, хам, раненого везем?
— Да кто вы такие?
— Смотри, как бы я тебе из ружья не ответил. Получше тебя! Веди нас в избу, не то мы тебя в твоей же смоле сварим!
— Одному мне с вами не справиться, но скоро нас больше будет. Все вы тут головы сложите.
— Будет и нас больше, веди.
— Ну тогда идите, не мое дело.
— Дай чего-нибудь поесть и горилки. Мы везем пана, он заплатит.
— Если живым отсюда уедет…
Разговаривая так, они вошли в избу, где топилась печь, и из горшков распространялся запах тушеного мяса. Горница была довольно просторная. Сорока заметил вдоль стен шесть настилок из овечьих шкур.
— Здесь живет какая-то компания! — сказал он товарищам. — Зарядить ружья и держать ухо востро. За этим хамом присматривать, чтобы не удрал. Компания пусть сегодня ночует на дворе. Мы избу не уступим.
— Паны сегодня не приедут, — сказал смолокур.
— Это и лучше, не будем из-за избы спорить, завтра мы уедем, — ответил Сорока. — А теперь выкладывай мяса на миску, мы голодны. Да и коням подсыпь овса.
— А откуда мне достать овса? Тут ведь смолокурня, вельможный пане.
— Я слышал, кони ржали в сарае. Не смолой же ты их кормишь?
— Это не мои кони.
— Все равно, твои или нет, есть они должны, как и наши. Ну, живо, холоп! Живо, если тебе жизнь дорога!
Смолокур ничего не ответил.
Между тем солдаты положили пана Андрея на одну из настилок, потом сели ужинать и жадно ели тушеное мясо с капустой, которое взяли из печи.
В чулане, рядом с горницей, Сорока нашел изрядный ковш горилки. Но сам он отпил лишь немного, а солдатам не дал вовсе, так как решил быть настороже всю ночь.
Эта пустая изба, с настилками на шесть человек, сарай, где ржали лошади, показались ему очень подозрительными. Он думал, что это просто разбойничий притон, тем более что в чулане было много оружия, развешанного на стенах, пороху и других вещей, вероятно награбленных в шляхетских домах. В случае, если бы хозяева избы вернулись, от них едва ли можно было бы ждать не только гостеприимства, но и пощады; Сорока решил занять избу с оружием в руках и остаться в ней при помощи ли силы или мирных переговоров.
Это было необходимо и ввиду болезни Кмицица, для которого переезд мог быть гибельным, и в целях общей безопасности. Сорока был солдат бывалый, которому было чуждо одно лишь чувство — чувство страха; но теперь при одной мысли о князе Богуславе им овладела тревога. Уже много лет состоя на службе у Кмицица, он слепо верил не только в мужество, но и в счастье молодого полковника, не раз видел его смелые до безумия поступки, которые все же заканчивались благополучно и постоянно сходили ему с рук. Вместе с Кмицицем он участвовал во всех походах против Хованского, во всех драках, нападениях, наездах, похищениях и пришел к убеждению, что молодой пан все может, все умеет и каждого спасет в несчастье.
