— Выше дуло!.. Выше… между строений… Пли!
Около полудня смерть работала вовсю. Могло казаться, что, когда дым рассеется, глаза шведов увидят только груду ядер и гранат на месте монастыря. Известковая пыль поднималась со стен под ударами ядер и, смешиваясь с дымом, заслоняла все вокруг. Монахи вышли с иконой заклинать этот туман, чтобы он не мешал обороне.
Вдруг на башне, недавно отстроенной после прошлогоднего пожара, раздались гармонические звуки труб, игравших божественную песню. Это песнь плыла сверху и была слышна повсюду вокруг, даже там, где грохотали шведские пушки.
К звукам труб присоединились вскоре человеческие голоса, и среди рева, свиста, криков, грохота и трескотни мушкетов раздались слова:
В эту минуту разорвалось несколько гранат… Послышался треск на крыше, а потом крики: «Воды!» — и… снова раздалось спокойное пение.
Кмициц, стоявший на стенах у орудия, наведенного на Ченстоховку, где была позиция Мюллера и откуда шла самая жестокая пальба, оттолкнул неопытного пушкаря и сам взялся за работу. А работал он так усердно, что вскоре, хотя дело было в октябре и день был холодный, он скинул тулуп на лисьем меху, скинул жупан и остался в одних только шароварах и рубашке.
Людей, незнакомых с войной, воодушевлял вид этого солдата по плоти и крови, для которого все, что происходило кругом — и рев пушек, и стаи пуль, и уничтожение, и смерть, — было только привычной стихией, как огонь для саламандры.
Брови его нахмурились, глаза сверкали, на шеках выступил румянец, в лице была какая-то дикая радость. Он то и дело наклонялся к дулу, тщательно прицеливался, всей душой уйдя в это занятие и обо всем забыв; он целился, наводил прицел то выше, то ниже и кричал наконец: «Пли!» А когда Сорока подносил фитиль, он подбегал к самому краю стены и время от времени вскрикивал:
— Вдребезги!
Его орлиные глаза видели сквозь дым и пыль; как только между строений ему удавалось различить плотную массу шляп или шлемов, он тотчас метким выстрелом поражал ее, как громом.
Порой он разражался смехом, когда ему удавалось нанести особенно значительный урон. Пули пролетали над ним и мимо него — он не обращал на них внимания. После одного выстрела он подскочил к краю стены, впился глазами и крикнул:
— Пушку разбило! Там теперь только три штуки поют!
После обеда он отдыхать не стал. Пот струился у него со лба, рубашка его дымилась, лицо было испачкано в саже, глаза горели.
Сам пан Петр Чарнецкий изумлялся меткости его выстрелов и несколько раз сказал ему:
— А для вас война не новость. Это сразу видно. Где это вы так выучились? В третьем часу на шведской батарее замолкло еще одно орудие, разбитое метким выстрелом Кмицица. Через некоторое время и остальные пушки были сняты с окопов. По-видимому, шведы сочли невозможным оставаться на этой позиции.
Кмициц глубоко вздохнул.
— Отдохните! — сказал ему Чарнецкий.
— Хорошо! Мне есть хочется, — ответил рыцарь. — Сорока, дай, что у тебя есть под рукой.
Старый вахмистр мигом все устроил. Принес горилки в жестяной посуде и копченой рыбы. Пан Кмициц жадно стал есть, то и дело поднимая глаза и глядя на пролетавшие неподалеку гранаты, точно смотрел на ворон.
А их пролетало много, и не из Ченстоховки, а с противоположной стороны; но все они перелетали через костел и монастырь.
— У них пушкари дрянь, слишком высоко наводят, — сказал пан Андрей, не переставая есть, — смотрите, все переносит!
Слышал эти слова молоденький монашек, семнадцатилетний юноша, недавно начавший послух. Он подавал Кмицицу ядра для зарядов и не уходил, хотя каждая жилка дрожала в нем от страха, ибо он в первый раз в жизни видел войну. Кмициц необычайно импонировал ему своим спокойствием, и теперь, услышав его слова, он сделал к нему невольное движение, точно хотел найти убежище под крыльями этого спокойствия.
— А разве ядра могут залететь к нам с той стороны? — спросил он.
— Отчего же нет? — ответил пан Андрей. — Что же, братец, боитесь?
— Пане, — ответил юноша дрожащим голосом, — я всегда думал, что война что-то страшное, но никогда не думал, чтобы она была так страшна.
— Не всякая пуля убивает, иначе уж людей не было бы на свете и матери не успевали бы рожать.
— Больше всего, пане, боюсь я этих огненных ядер, гранат. Отчего они трескаются с таким грохотом… Спаси, Царица Небесная!., и так ужасно ранят людей?
— Я вам объясню, и вы все поймете. Это железное ядро, внутри полое и начиненное порохом. В одном месте есть маленькое отверстие, куда вставлена тулея, иногда из бумаги, а иногда из дерева.
— Господи боже! Тулея?
— Да, а в тулее — пропитанный серой фитиль, который от выстрела загорается. И вот ядро должно упасть на землю тулеей, которая должна вонзиться в середину, тогда огонь доходит до пороха, и ядро разрывается. Но много ядер падает и не тулеей, хотя и это ничего, потому что огонь в конце концов все равно доберется до пороха и наступит взрыв…
Вдруг Кмициц протянул руку и сказал быстро:
— Смотрите, смотрите! Вот вам пример!
— Господи Иисусе Христе! — крикнул монашек, увидев подлетавшую гранату.
Граната между тем упала на землю, зажужжала, закружилась, запрыгала по камням, оставляя за собой синий дымок, перевернулась раз, другой, подкатилась к стене, на которой они сидели, попала в кучу мокрого песку и, почти потеряв силу, осталась без движения.
К счастью, она упала тулеей вверх, но фитиль не погас, так как он продолжал дымиться.
— Лицом на землю! Ложись!.. — раздались испуганные голоса. — Лицом на землю!
Но Кмициц в ту же минуту спрыгнул со стены в кучу песку и быстрым Движением руки схватил тулею, рванул, вырвал и, подняв тлеющий фитиль, крикнул:
— Вставайте! Это точно волку зубы вырвать. Она теперь и мухи не убьет!
Сказав это, он толкнул ногой лежавшую гранату. Присутствующие онемели, видя такой безумный по смелости поступок, и некоторое время никто не мог промолвить ни слова; наконец Чарнецкий крикнул:
— Безумный человек! Ведь если бы она разорвалась, тебя бы в порошок превратило.
Но пан Андрей рассмеялся так весело, что зубы у него засверкали, как у волка.
— А чтоб тебя… Неужели ты никогда страха не знавал?
Молодой монашек заломил руки и с немым обожанием смотрел на Кмицица. Но его поступок видел ксендз Кордецкий, который как раз шел в ту сторону. Он подошел к пану Андрею, взял его обеими руками за голову и потом перекрестил его.
— Такие, как ты, не отдадут Ясной Горы! — сказал он. — Но я запрещаю тебе рисковать жизнью, которая нам нужна! Уже выстрелы утихают, и неприятель уходит с поля; возьми же это ядро, высыпь из него порох и принеси его в дар Пресвятой Деве в часовню. Этот дар будет ей дороже, чем тот жемчуг и те цветные камушки, которые ты ей пожертвовал!
— Отец! — сказал взволнованно Кмициц. — Это пустяки… Я бы для Пресвятой Девы… вот, слов не хватает… Я бы на муки пошел, на смерть… Я не знаю, что бы мог сделать, только бы ей служить!
И слезы блеснули в глазах пана Андрея. А ксендз Кордецкий сказал:
