— Так вот как пал Радзивилл, он, который мощью с королями равнялся?
— Гаснет он, гаснет!
— Неисповедимы пути Господни.
— Превратности войны! Но не в том дело. Ну так как же? Вы ничего не решили насчет того предложения, которое я вам сделал? Вы жалеть не будете. Идемте к нам! Если вам нельзя сейчас, то подумайте до завтрашнего или послезавтрашнего дня, пока не прибудут тяжелые орудия. Они, видно, верят вам, если позволяют выходить за ворота, как сейчас. Или же возьмитесь отнести нам письма и больше не возвращайтесь.
— Вы тянете меня на сторону шведов, потому что вы шведский посол, — сказал Кмициц, — иначе вам поступить нельзя, но в душе бог вас знает, что вы думаете. Есть такие, которые служат шведам, но в душе желают им всякого зла.
— Даю кавалерское слово, — ответил Куклиновский, — что я говорю искренне, и не потому, что я посол. За воротами я уже не посол, и, если вы хотите, я добровольно слагаю с себя свое звание и говорю вам как частный человек: бросьте вы к черту эту поганую крепость!
— Это вы говорите как частное лицо?
— Да.
— И я могу вам ответить как частному лицу?
— Я сам вам это предлагаю.
— Тогда послушай меня, пан Куклиновский, — тут Кмициц наклонился и взглянул прямо в глаза собеседнику, — ты — шельма, предатель, мерзавец, подлец и архипес! Довольно с тебя или хочешь, чтобы я тебе еще в глаза плюнул?!
Куклиновский до того изумился, что некоторое время не мог вымолвить ни слова.
— Как так? Что? Хорошо ли я расслышал?
— Довольно этого с тебя, собака, или хочешь, чтобы я тебе в глаза плюнул?!
В руке Куклиновского сверкнула сабля, но Кмициц схватил его своей железной рукой, вырвал саблю, затем дал пощечину, так что эхо раздалось в темноте, дал другую, повернул Куклиновского несколько раз в руках и, толкнув его изо всей силы в спину, крикнул:
— Частному лицу, а не послу!
Куклиновский покатился вниз как камень, выброшенный из пращи, а пан Андрей спокойно пошел к воротам.
Все это происходило почти у подножия горы, так что со стен их трудно было разглядеть. Но все же у ворот Кмициц встретил ксендза Кордецкого, который поджидал его и тотчас, отведя его в сторону, спросил:
— Что ты так долго делал с Куклиновским?
— Я вышел с ним поговорить, — ответил пан Андрей.
— Что же он говорил?
— Говорил, что насчет хана — правда.
— Слава Богу, умеющему вдохновить сердца басурманам и из врагов сделать их друзьями!
— Говорил также, что Великопольша восстала.
— Слава Богу!
— Что регулярные войска все неохотнее служат шведам, что на Полесье воевода витебский, Сапега, разбил изменника Радзивилла и что на его стороне все честные граждане. Говорил, что за ним стоит вся Литва, за исключением Жмуди, которую держит в своих руках Понтус де ла Гарди.
— Слава Богу! А больше вы ни о чем не говорили?
— Как же, потом Куклиновский уговаривал меня перейти к шведам.
— Я так и думал, — ответил ксендз Кордецкий, — это дурной человек! Что же ты ему ответил?
— Видите ли, отец, он сказал мне: «Я слагаю с себя мое посольское звание, так как за воротами посольство мое и так кончилось, и уговариваю вас как частное лицо». А я для большей уверенности еще спросил его, могу ли ответить ему как частному лицу? Он сказал: «Хорошо!» — и тогда…
— Что — тогда?
— Тогда я дал ему по морде, так что он покатился вниз.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
— Не сердитесь, отец… Я все это очень ловко устроил, и ручаюсь, что он никому об этом и не заикнется!
Ксендз помолчал немного.
— Что ты сделал это из благородства, я знаю! — ответил он через минуту. — Меня огорчает только то, что ты нажил себе нового врага. Это страшный человек.
— Ну, одним больше, одним меньше!.. — сказал Кмициц и потом шепнул ксендзу на ухо: — Вот князь Богуслав — это враг! А что мне какой-нибудь Куклиновский? Я и думать о нем забуду.
XVII
Между тем откликнулся грозный Арфуйд Виттенберг. Офицер привез в монастырь его строгое письмо с приказанием сдать крепость Мюллеру. «В противном же случае, — писал Виттенберг, — если вы не захотите подчиниться упомянутому генералу и не перестанете сопротивляться, будьте уверены, что вас ждет за это суровая кара, которая послужит примером для других. И во всем виноваты будете вы сами».
Монахи, по получении этого письма, решили, как прежде, медлить, каждый день выдумывая все новые препятствия, и снова потекли дни, в которые гром пушек прерывал переговоры и переговоры — гром пушек.
Мюллер заявил, что он хочет ввести в монастырь свой гарнизон для защиты его от разбойничьих шаек.
Монахи ответили, что раз их гарнизон оказался достаточным для обороны против такого мощного войска, то он, конечно, будет достаточен и для защиты от разбойничьих шаек. И они умоляли Мюллера, заклинали его всем святым уйти в Велюнь или куда ему будет угодно. Но истощилось, наконец, и терпение шведов. Эта покорность осажденных, которые просили о милосердии и в то же время все яростнее стреляли из пушек, доводила до отчаяния Мюллера и его войско.
Мюллер сначала никак не мог понять, почему, после того как покорилась вся страна, одно это место еще защищается, недоумевал, какая сила поддерживает его, на что надеются монахи, не сдаваясь, чего они хотят и чего ожидают?
Но время давало все более ясные ответы на эти вопросы. Сопротивление, начало которого было здесь положено, ширилось по всей стране, как пожар.
Несмотря на всю свою тупость, генерал наконец понял, чего добивался ксендз Кордецкий, впрочем, это ему доказал, как дважды два четыре, Садовский: дело касалось не этого скалистого гнезда, не Ясной Горы, не сокровищ, нагроможденных в монастыре, не безопасности братии, а судеб всей Речи Посполитой. Мюллер понял, что этот тихий ксендз знал, что делает, что он вполне сознавал свою миссию, что он восстал, как пророк, чтобы подать пример всей стране, чтобы голосом мощным воззвать на все четыре стороны мира: «Горе сердца!» — чтобы победой ли своею или смертью и самопожертвованием разбудить спящих, очистить грешных, возжечь свет во мраке.
Поняв это, старый воин попросту испугался и этого защитника, и той задачи, которую он выполнял. Вдруг этот ченстоховский «курятник» показался ему огромной горой, защищаемой титаном, а сам он показался себе карликом и в армии своей впервые в жизни увидел лишь горсточку жалких червей! Разве могут они поднимать руку на какую-то страшную, таинственную и неземную мощь? Мюллер испугался, и сомнение закралось в его сердце. Зная, что, в случае чего, всю вину свалят на него, он сам стал искать виновных, и гнев его обрушился прежде всего на Вжещовича. В шведском лагере начались нелады и взаимная неприязнь; от этого страдали осадные приготовления.
Но Мюллер слишком привык в жизни мерить людей и события обыкновенной солдатской меркой и
