горит солнце; через плечо у него свешивалась темная мантия из фиолетового венецианского бархата. Под шеей она стягивалась шнуром с бриллиантовыми застежками, и вся мантия была унизана брильянтами; султан из брильянтов раскачивался на его шапке — и все эти драгоценности горели так, что глазам было больно смотреть.
Это был мужчина в цвете лет, великолепного роста. Волосы его были подстрижены в кружок и спускались на лоб седеющими прядями; усы были черны, как вороново крыло, и опускались вниз тонкими концами. Высокий лоб и римский нос делали его лицо даже красивым, но его портили слишком выпуклые щеки и маленькие глаза с красными веками. В фигуре его было много величия, но еще больше неслыханной гордости и тщеславия. Нетрудно было догадаться, что этот магнат хотел обращать на себя внимание не только всей страны, но и всей Европы. Так оно и было в действительности.
Там, где Юрий Любомирский не мог занять первого места, где он принужден был делиться своей славой с другими, там его оскорбленная гордость готова была на все и не остановилась бы даже в том случае, если бы пришлось погубить отчизну. Это был счастливый и опытный полководец, хотя и в этом отношении многие его превышали; и вообще его способности совершенно не соответствовали его гордости и жажде славы. И поэтому в душе его царило вечное беспокойство, подозрительность, зависть, которые довели его впоследствии до того, что он для Речи Посполитой оказался опаснее страшного Януша Радзивилла. Темная душа Януша была в то же время душой великого человека, который никогда и ни перед чем не отступал; Януш жаждал короны и шел к ней сознательно, не останавливаясь даже перед гибелью и могилой отчизны. Любомирский принял бы ее, если бы шляхта своими руками надела ее ему на голову, но твердо и сознательно он этой цели перед собой не ставил, ибо душа его была лишена истинно великого. Радзивилл был одним из тех людей, которых неудача сталкивает в ряд преступников, а удача возносит к полубогам; Любомирский был просто своевольный магнат, который всегда готов был пожертвовать благом отчизны в угоду своему оскорбленному самолюбию и все-таки ничего не добиться — он не умел и не смел добиваться. Радзивилл более провинился перед Речью Посполитой — Любомирский был для нее вреднее.
Но теперь, когда он, весь в золоте, бархате и драгоценностях, шел навстречу королю, гордость его была удовлетворена вполне. Ведь он первый из магнатов встречал короля на своей земле, он первый, до некоторой степени, брал его под свое покровительство, он должен был возвести его на разрушенный престол и изгнать неприятеля; от него зависели теперь и король и отчизна, на него были обращены взоры всех! И так как все это вполне отвечало его самолюбию и удовлетворяло его тщеславие, даже льстило ему, то он готов был перейти теперь границы в выражении своей преданности, готов был даже на самопожертвование. Дойдя до половины холма, на котором стоял король, Любомирский снял свою шапку с рукоятки и, кланяясь, опустил ее так низко, что брильянтовым султаном сметал снег.
Король выехал вперед и остановил коня, чтобы слезть с него и поздороваться. Видя это, маршал подскочил к королю, чтобы собственными руками придержать стремя; и в то же время, сорвав с себя мантию, он, по примеру английских вельмож, бросил ее под ноги королю.
Растроганный Ян Казимир раскрыл объятия и братски обнял маршала.
С минуту оба они не могли сказать ни слова. Видя это, солдаты, шляхта и простолюдины с радостным криком стали подбрасывать вверх шапки, загремели мушкеты и самопалы, далеким басом отозвались пушки в Любомле — и дрогнули горы, проснулось эхо и стало разбегаться по сторонам, отражаясь от темных стен лесов, скал и обрывов, и мчалось дальше — к другим лесам, к другим горам…
— Пан маршал, — сказал король, — мы будем обязаны вам восстановлением государства!
— Ваше величество, — ответил пан Любомирский, — состояние мое, жизнь, последнюю каплю крови готов я сложить у ваших ног!
— Да здравствует король Ян Казимир! — раздались крики.
— Да здравствует король, отец наш! — кричали горцы.
Между тем сановники, окружавшие короля, подошли к Любомирскому, но он не отходил от короля. После первого приветствия король снова сел на коня, а маршал, не зная границ гостеприимству и преклонению перед особой государя, схватил коня за поводья и повел его среди войска под оглушительные крики солдат; наконец король пересел в золоченую карету, запряженную восьмеркой лошадей, вместе с папским нунцием.
Епископы и сановники разместились в других каретах, и кортеж медленно тронулся в Любомлю. Пан маршал ехал у окна королевской кареты, гордый и довольный, точно его уже провозгласили отцом отечества.
В Любомле гремели пушки, салютуя королю, башни и бойницы покрылись дымом, колокола звенели, точно на пожар. Двор, на котором король остановился и вышел из кареты, крыльцо и ступени замка были устланы красным сукном. В вазах, привезенных из Италии, горели восточные ароматные смолы. Большую часть сокровищ Любомирского — ковры, ручные фламандские гобелены, статуи, часы, шкафы, полные дорогих безделушек, письменные столики с жемчужной инкрустацией — еще раньше перевезли в Любомлю, чтобы спрятать их от хищных рук шведов. Теперь все это было расставлено, развешено, ослепляло глаза и превращало замок в какой-то волшебный чертог. И пан маршал нарочно выставил все это великолепие, достойное султана, чтобы показать королю, что хотя он возвращается как изгнанник, без денег, без войска, без ничего, — все же он могущественный государь, если слуги его так богаты и так верны. Король понял это, и сердце его преисполнилось благодарности, он ежеминутно обнимал маршала, целовал его в голову и благодарил. Нунций, хотя он и привык к пышности, вслух изумлялся тому, что видел, и все слышали, как он сказал одному из сановников: «Я до сих пор понятия не имел о могуществе польского короля и вижу, что прежние поражения были только временной переменой судьбы, которая снова будет к нему благосклонной».
На пиру, который маршал задал после того, как все отдохнули, король сидел на возвышении; и пан маршал сам ему служил, никому не позволяя себя заменить. По правую руку короля сидел папский нунций, по левую — примас князь Лещинский, за ними — светские и духовные сановники; из офицеров на пиру присутствовали пан Войнилович, пан Виктор, пан Стабковский и пан Шурский, командир легкоконного полка имени князей Любомирских.
В другой зале накрыт был стол для менее именитой шляхты, а в огромном цейхгаузе пировал простой народ, ибо в день возвращения государя все должны были веселиться.
За всеми столами не было других разговоров, как о возвращении короля, о страшных опасностях, которые ждали его в дороге и от которых спасла его десница Господня. Сам Ян Казимир стал говорить о битве в ущелье и славить того кавалера, который первый удержал шведов.
— Как же он себя чувствует? — спросил он у пана маршала.
— Медик от него не отходит и ручается за его жизнь; кроме того, его взяли под свое попечение придворные дамы и уж, наверное, не позволят его душе покинуть тело, ибо оно молодое и красивое, — весело ответил маршал.
— Слава богу! — воскликнул король. — Я слышал из его уст нечто такое, чего даже не могу вам повторить, Панове, ибо мне самому кажется, что я ослышался или что он говорил это в бреду; но если я не ошибаюсь, то у меня будет чем вас изумить.
— Только бы это не опечалило ваше величество, — сказал маршал.
— Ничего подобного, — сказал король, — наоборот, это нас непомерно обрадовало, ибо оказывается, что даже те, кого мы имели основание считать нашими величайшими врагами, готовы пролить за нас кровь.
— Ваше величество, — воскликнул маршал, — настал час исправления, но под этой кровлей вы находитесь среди таких людей, которые никогда даже мыслью не прегрешили перед особой вашего величества!
— Правда, правда, — ответил король, — и вы, пан маршал, в числе их первый!
— Я только последний слуга вашего величества!
Говор за столом становился все шумнее. Зашли разговоры о политических конъюнктурах, о предполагаемой помощи австрийского императора, которой до сих пор ждали тщетно, о подкреплениях со стороны татар и о будущей войне со шведами. Взрывом радости были встречены слова маршала, что посол, которого он нарочно выслал к хану, вернулся два дня тому назад и подтвердил, что сорок тысяч орды стоят наготове, и число это может возрасти до ста тысяч, как только король приедет во Львов и заключит союз с
