Посполитой. Теперь уже никто не думает об измене, каждый из любви к отчизне и к королю готов скорее жертвовать жизнью, чем уступить неприятелю хоть один шаг. Помнишь, как год тому назад только и было слышно: тот изменил, другой изменил, тот принял протекторат. А теперь шведы уже сами нуждаются в протекции. Если черт им протекции не окажет, то им капут! У нас животы так набиты, что барабанщики могут на них бить тревогу, а у них все кишки подвело с голодухи!
Пан Заглоба был прав. Шведская армия не имела с собой запасов провианта, а для восемнадцати тысяч людей, не считая лошадей, их нигде нельзя было достать, потому что староста, еще до прихода неприятеля, все припасы из всех своих владений велел свезти в Замостье. В более же отдаленных местностях все было захвачено конфедератами и вооруженными отрядами крестьян, и из шведского лагеря за провиантом не мог выйти ни один отряд, так как его ждала неминуемая смерть.
К тому же Чарнецкий не ушел за Вислу, а опять вертелся около шведской армии, как волк около овчарни. Снова начались ночные тревоги, а небольшие шведские отряды снова стали пропадать. Около Красника появилось какое-то польское войско, которое отрезало сообщения с Вислой. Наконец распространился слух, что с севера идет с сильной литовской армией Павел Сапега, что по дороге он уничтожил люблинский гарнизон, взял Люблин и форсированным маршем идет к Замостью.
Старый Виттенберг, самый опытный из шведских полководцев, видел весь ужас положения и открыто представил его королю.
— Я знаю, — сказал он, — что военный гений вашего величества совершает чудеса; но, по человеческому разумению, нас, прежде всего, одолеет голод, и, когда неприятель нападет на изнуренных солдат, отсюда никто не уйдет живым!
— Если я возьму эту крепость, — ответил король, — я через два месяца кончу войну.
— Для осады такой крепости мало и года!
Король в душе соглашался со старым воином и не хотел только показать перед ним, что он и сам не видит выхода и что его военный гений выдохся.
Он рассчитывал на какую-нибудь случайность, а пока велел стрелять день и ночь.
— Напугаю их, будут податливее! — говорил он.
Через несколько дней после этой отчаянной стрельбы, сквозь дым которой не было видно света божьего, он снова послал Форгелля в крепость.
— Король и господин мой, — сказал генерал, явившись к Замойскому, — полагает, что потери, которые причинили Замостью наши орудия, смягчат непреклонное сердце вашего сиятельства и склонят вас к переговорам.
— Как же, потери есть! — ответил пан Замойский. — Как не быть! Вы убили свинью на рынке осколком гранаты. Постреляйте еще неделю, — может, убьете другую!
Форгелль вернулся с этим ответом к королю. Вечером снова состоялся военный совет в квартире короля, а на следующий день шведы начали укладывать палатки и стаскивать орудия с шанцев; ночью шведское войско ушло.
Вслед ему Замостье стреляло из всех орудий, а когда шведы скрылись из глаз, через южные ворота вышли два полка, ляуданский и шемберковский, и пошли за ними следом.
Шведы направились к югу. Виттенберг, правда, советовал возвращаться к Варшаве, убеждая изо всех сил, что это единственный путь спасения, но шведский Александр решил во что бы то ни стало преследовать польского Дария до последней границы королевства.
IV
Весна в этом году была странная: в то время как на севере Речи Посполитой снег уже весь растаял, реки тронулись и вся страна была покрыта мартовской водой — на юге с гор на поля, воды и леса дули ледяные зимние ветры. В лесах еще лежал снег, замерзшие дороги стучали под копытами лошадей: дни были сухие, закаты красные, ночи звездные и морозные. Население, сидевшее на плодородной, глинистой почве и на черноземе Малопольши, было очень радо этим холодам, говоря, что от морозов погибнут полевые мыши и шведы. Но весна, насколько она медлила раньше, настолько внезапно наступила. Солнце запылало с неба живым огнем, и мигом лопнула зимняя скорлупа. С венгерских степей на луга, поля и леса подул сильный теплый ветер. Среди блестящих луж зачернела земля, зеленая трава покрыла речные долины, деревья роняли на землю капли талого льда. На ясном небе каждый день тянулись стаи журавлей, диких уток, гусей. Прилетели в свои гнезда аисты, под крышами ютились ласточки; защебетали птицы по деревьям, лесам и болотам, а вечерами все наполнялось кваканьем лягушек.
Затем наступили теплые дожди, которые падали и днем и ночью без перерыва. Поля превратились в озера. Реки выступили из берегов, дороги стали топкими и непроходимыми.
И среди этих вод, грязи и болот безостановочно подвигались к югу шведские войска.
Но как мало было похоже это войско, шедшее теперь, словно на погибель, на ту великолепную армию, которая в свое время вступила в Великопольшу под предводительством Виттенберга. Голод положил на лица старых воинов свою синюю печать; они скорее были похожи на тени, чем на людей; усталые, измученные бессонными ночами и трудностями похода, они шли вперед, зная, что в конце дороги их ждет не еда, а голод, не сон, а битва, а если и отдых, то только отдых смерти…
Закованные в сталь скелеты людей сидели на скелетах лошадей. Пехотинцы еле волочили ноги, еле могли удержать дрожащими руками мушкеты и пики. День проходил за днем, а они все шли вперед. Возы ломались, пушки вязли в болоте; они шли так медленно, что иногда проходили за день не более одной мили. Солдаты стали болеть; одни щелкали зубами в лихорадке, другие от слабости прямо валились на землю, предпочитая умереть, чем идти дальше.
Но шведский Александр все еще преследовал польского Дария.
Но в то же время и его преследовали. Как стая шакалов, которая идет за больным буйволом и ждет, когда он свалится с ног, а буйвол знает, что должен пасть, и слышит их голодный вой, — так за шведами шли отряды, которые наступали все ближе, нападали все более дерзко и яростно.
Наконец подошел и самый страшный из всех — Чарнецкий — и шел по пятам. И всякий раз, когда задние ряды шведов оборачивались, они всегда видели позади себя всадников, то на самом краю горизонта, то за версту, то на расстоянии двух выстрелов, а иногда за самой спиной.
Неприятель хотел битвы. Шведы с отчаянием молили о ней Бога, но Чарнецкий битвы не принимал; он выжидал, а пока терзал шведов понемногу и выпускал на них отдельные отряды, словно соколов на речную птицу.
Так и шли они друг за другом. Бывали минуты, когда киевский каштелян обгонял шведов и преграждал им путь, делая вид, что желает вступить в решительный бой. Тогда во всех концах шведского лагеря радостно трубили трубы, и, — о чудо! — новые силы, новый дух вступал в сердца измученных скандинавов. Больные, измокшие, бессильные, похожие на нищих, они готовились к битве с пылающими лицами и с огнем в глазах. Мушкеты и пики двигались так стройно, точно ими управляли железные руки, а воинственные крики раздавались так громко, точно они вылетали из самой здоровой груди; и шведы смело шли вперед, чтобы грудью столкнуться с неприятелем.
Пан Чарнецкий ударял раз, другой, но лишь начинали греметь пушки, сейчас же уводил войска, оставляя шведам лишь бесплодные усилия, еще большее разочарование и недовольство.
Но там, где пушки не могли действовать и где все решалось саблями и пиками, он бросался, как гром, зная, что в рукопашном бою шведская конница не сможет устоять даже против волонтеров.
И Виттенберг снова начал просить короля отступить назад — не губить себя и войско; но король, вместо ответа, закусывал губы, метал глазами молнии и показывал рукой на юг, где на русской границе он надеялся найти Яна Казимира, победы, отдых, припасы и богатую добычу.
В довершение несчастий польские полки, которые служили ему до сих пор и одни только могли кое- как сдерживать Чарнецкого, стали оставлять его. Первым поблагодарил за службу пан Зброжек, которого до сих пор удерживало при Карле не корыстолюбие, а слепая привязанность солдата к своему полку и солдатская честность. Благодарность свою он проявил тем, что разбил драгунский полк Мюллера и вырезал почти половину его людей. За ним ушел и Калинский, проехав по трупам шведской пехоты. Сапега с каждым
