вперед, направившись к клину между Вислой и Саном, каштелян сказал, обращаясь к полковнику Поляновскому:
— Сеть расставлена, и рыба идет прямо в нее!
— А мы сделаем так, как тот рыбак, — сказал Заглоба, — который играл рыбам на флейте, заставляя плясать, и, когда они не захотели этого сделать, он вытащил их на берег; тут-то и принялись прыгать, а он начал бить их палкой, приговаривая: «Ах вы такие-сякие! Надо было танцевать, пока я просил!»
— Запляшут они! Пусть только придет со своим войском пан маршал Любомирский, у которого пять тысяч солдат.
— Его можно ждать со дня на день, — заметил Володыевский.
— Сегодня приехало несколько горских шляхтичей, — проговорил Заглоба, — они уверяют, что Любомирский идет форсированным маршем. Но захочет ли он соединиться с нами, вместо того чтобы воевать на свой страх и риск, — это вопрос.
— Отчего? — спросил Чарнецкий, быстро взглянув на Заглобу.
— Любомирский непомерно самолюбив и честолюбив. Я давно уже знаю его и был его доверенным. Познакомился я с ним при дворе краковского воеводы, когда он был еще юношей. Он учился тогда фехтованию у французов и итальянцев и страшно рассердился на меня, когда я сказал ему, что это дурни и что ни один не устоит против меня. Мы побились об заклад, и я один уложил их семерых, одного за другим. А он потом обучался у меня не только фехтованию, но и военному искусству. От природы он туповат, а если что-нибудь знает, так только от меня.
— Неужто вы такой мастер? — спросил Поляновский.
— Пример: Володыевский — это мой второй ученик, и это моя гордость!
— Правда ли, что вы убили Свена?
— Свена? Если бы его убил кто-нибудь из вас, Панове, ему было бы о чем рассказывать всю жизнь, он бы еще соседей созывал, чтобы за вином рассказывать все то же, но для меня это пустяки. Такими Свенами, если б я их стал считать, я мог бы вымостить дорогу до самого Сандомира. Думаете, не смог бы? Вот скажите, кто меня знает!
— Дядя смог бы! — проговорил Рох Ковальский.
Пан Чарнецкий не слышал продолжения этого разговора, так как глубоко задумался над словами Заглобы. Он знал и самолюбие и спесь Любомирского и не сомневался, что он или захочет навязать ему свою волю, или будет действовать самостоятельно, хотя бы это даже могло принести вред Речи Посполитой.
Суровое лицо его омрачилось, и он стал крутить свою бороду.
— Ого! — шепнул Заглоба Скшетускому. — Чарнецкий что-то задумал, потому что он похож теперь на орла и, того и гляди, заклюет кого-нибудь.
Вдруг пан Чарнецкий проговорил:
— Надо, чтобы кто-нибудь из вас, Панове, поехал к Любомирскому с письмом от меня.
— Я знаком с ним и берусь за это! — сказал Ян Скшетуский.
— Хорошо, — ответил Чарнецкий, — чем известнее человек, тем лучше… А Заглоба, обращаясь к Володыевскому, прошептал:
— Он уже в нос говорит. Видно, волнуется!
У Чарнецкого действительно было серебряное нёбо, которое ему вставили вместо вырванного пулей несколько лет назад. И каждый раз, когда он волновался, сердился или беспокоился, то всегда говорил каким-то резким, звенящим голосом. Вдруг он обратился к Заглобе:
— А может, и вы поехали бы со Скшетуским?
— Охотно! — ответил Заглоба. — И если я ничего не поделаю, то уж никто ничего не поделает! К тому же это человек высокого рода, и к нему приличнее ехать вдвоем.
Чарнецкий сжал губы, дернул бороду и сказал как бы про себя:
— Высокие роды… Высокие роды…
— Этого никто не отнимет у Любомирского, — заметил Заглоба.
А Чарнецкий нахмурил брови.
— Речь Посполитая сама велика, и в отношении к ней не может быть высоких родов, перед ней все они низки. Да поглотит земля тех, кто забывает об этом!
Все умолкли, так как он сказал это с большой силой, и только немного погодя Заглоба проговорил:
— В отношении ко всей Речи Посполитой — верно!
— Я ведь тоже не из печи вылез, — заметил Чарнецкий, — я всю жизнь воевал и страдал, когда в Речь Посполитую вторглись казаки, которые прострелили мне нёбо, теперь душой болею из-за шведов и либо проткну эту болячку саблей, либо пропаду от нее. Да поможет мне в этом Бог!
— И мы поможем кровью нашей! — сказал Поляновский.
Чарнецкий все еще переживал какую-то горечь, которая наполнила его сердце при мысли, что спесь пана маршала может помешать спасению отчизны, но наконец успокоился и сказал:
— Надо написать письмо. Прошу вас, Панове, за мной!
Ян Скшетуский и Заглоба пошли за ним, а через полчаса они уже сели на коней и поехали в противоположную сторону, к Радымну, так как были сведения, что Любомирский со своим войском именно там.
— Ян, — сказал Заглоба, обращаясь к Скшетускому и ощупывая сумку, в которой он вез письмо Чарнецкого, — сделай милость, позволь мне самому говорить с маршалом.
— А вы, отец, в самом деле знали его и учили фехтованию?
— Ну вот! Говорил просто для того, чтобы язык не размяк, что может случиться от долгого молчания. Я его и не знал и не учил! Разве у меня другого дела не было, как быть медвежатником и учить пана маршала ходить на задних лапах? Ну да это все равно! Я разглядел его насквозь, судя по одному тому, что говорят о нем люди, и сумею сделать его мягким, как воск! Только об одном прошу тебя: не говори, что у меня есть письмо от Чарнецкого, и даже не упоминай о нем, пока я сам не отдам.
— Как? Не исполнить данного мне поручения? Этого еще никогда не случалось со мной и не случится. Это невозможно! Если б даже Чарнецкий простил меня, я этого не сделаю ни за какие сокровища.
— Тогда я выну саблю и разрежу жилы у твоей лошади, чтоб ты за мной не поспел. Разве ты видел когда-нибудь, чтобы то, что я придумаю собственной головой, не удавалось? Говори! Да и ты сам потерял ли что-нибудь от фортелей Заглобы? Или Володыевский, или твоя Елена, или мы все, когда я вас спас из рук Радзивилла? Говорю тебе, что это письмо может только повредить, потому что каштелян писал его в таком волнении, что три пера сломал. Впрочем, ты скажешь о нем, когда мой фортель не удастся. И даю слово, что я отдам его тогда, но не раньше!
— Только бы отдать, а когда — все равно!
— Мне ничего больше и не надо. А теперь вперед, перед нами дорога не малая!
Они погнали своих лошадей вскачь. Но им не пришлось ехать долго, потому что авангард маршала миновал уже не только Радымно, но даже Ярослав, и он сам уже был в Ярославе и остановился в прежней квартире шведского короля.
Они застали его за обедом в обществе старших офицеров. Когда ему доложили об их прибытии, Любомирский велел их немедленно принять, так как хорошо знал их имена, гремевшие в то время во всей Речи Посполитой.
Глаза всех устремились на них, когда они вошли; с особенным удивлением и любопытством смотрели на Скшетуского. А маршал, поздоровавшись с ними, сейчас же спросил:
— Не того ли славного рыцаря я вижу перед собой, который доставил королю письма из осажденного Збаража?
— Да, это я, — ответил пан Ян.
— Да пошлет мне Бог таких офицеров как можно больше! Я ни в чем так не завидую пану Чарнецкому, как в этом, ибо знаю, что и мои маленькие заслуги не исчезнут из людской памяти.
— А я — Заглоба! — сказал старый рыцарь, высовываясь перед ним.
И он обвел глазами присутствующих; а маршал, который каждого хотел привлечь на свою сторону, воскликнул:
