Чарнецкий посмотрел пристально на Заглобу, потом повернулся к Скшетускому, точно хотел сказать: «Говори ты, этот пьян!»
Пан Заглоба действительно немножко подвыпил, но Скшетуский подтвердил его слова; каштелян изумился еще больше.
— Пойдемте ко мне! — сказал он прибывшим. — Мосци-Поляновский, мосци-Володыевский, прошу также.
Они вошли в комнату и не успели сесть, как Чарнецкий спросил:
— Что он сказал в ответ на мое письмо?
— Ничего не сказал, — ответил Заглоба, — а почему — это обнаружится в конце моего доклада, а пока начинаю.
Тут он начал рассказывать все, как было, и как ему удалось довести маршала до такого решения. Чарнецкий смотрел на него с возрастающим изумлением. Поляновский хватался за голову, пан Михал шевелил усиками.
— Так я вас не знал совсем! — воскликнул наконец каштелян. — Я не верю собственным ушам!
— Меня издавна называют Улиссом! — скромно ответил Заглоба.
— Где мое письмо?
— Вот оно!
— Я должен простить вас, что вы его не отдали. Ну и молодец же вы! Подканцлеру у вас поучиться, как вести переговоры. Ей-богу, если бы я был королем, то послал бы вас послом в Царьград.
— Тогда бы здесь стояло уже сто тысяч турок! — воскликнул Володыевский.
— Двести, а не сто — провалиться мне на этом месте! — ответил Заглоба.
— И маршал ничего не заметил? — снова спросил Чарнецкий.
— Он? Глотал, что я ему клал в рот, как раскормленный гусь, гоготал от удовольствия, и глаза у него мглой поволакивались. Я думал, что он лопнет от радости, как шведская граната. Этого человека можно в ад лестью завести.
— Лишь бы только это на шведах отразилось, а я надеюсь, что это так и будет! — ответил обрадованный Чарнецкий. — Вы ловкий человек, но над маршалом не потешайтесь слишком. Другой бы этого не сделал! От него многое зависит… Нам до самого Сандомира придется идти через владения Любомирских, и маршал одним словом может поднять все воеводство, приказать крестьянам затруднять путь неприятелю, жечь мосты и скрывать в лесах провиант… Вы оказали мне услугу, которой я не забуду до самой смерти, но я благодарен и пану маршалу, ибо полагаю, что он это сделал не из одного только тщеславия.
Чарнецкий захлопал в ладоши и крикнул слуге:
— Коня мне… Надо ковать железо, пока горячо! Потом, обращаясь к полковникам, сказал:
— Вы, Панове, все со мной, чтобы свита была повиднее!
— И мне ехать? — спросил Заглоба.
— Вы первый построили мост между мной и паном маршалом, и надо, чтобы вы первый по нему проехали. Впрочем, я думаю, что там будут вам очень рады… Поезжайте, поезжайте, пане брат, иначе я скажу, что хотите бросить наполовину начатое дело.
— Нечего делать! Надо только подтянуть пояс, а то меня совсем растрясет. У меня уж и сил мало, разве вот чем-нибудь подкреплюсь…
— А чем?
— Много мне рассказывали о каштелянском меде, но я до сих пор его не пробовал; а хотелось бы мне наконец узнать лучше ли он маршальского?
— Мы выпьем теперь по бокалу на дорогу, а когда вернемся, тогда уже считать бокалов не будем! Пару ковшей вы найдете также и у себя дома…
Сказав это, каштелян велел подать бокалы, и они выпили в меру, для бодрости, затем сели на коней и поехали.
Маршал принял пана Чарнецкого с распростертыми объятиями, угощал, поил, не отпускал до утра, а наутро оба войска соединились и пошли уже под командой Чарнецкого.
Около Сенявы они снова напали на шведов, и так успешно, что разбили в пух и прах арьергард и произвели замешательство в рядах главной армии. Только на рассвете они отступили под пушечным огнем. Под Лежайском Чарнецкий стал теснить еще сильнее. Значительные шведские отряды вязли в болотах, образовавшихся после дождей, и все они попали в руки поляков. Поход становился для шведов все плачевнее. Изнуренные, изголодавшиеся солдаты еле двигались. На дороге оставалось все больше и больше солдат. Некоторые были так измучены, что не хотели ни есть, ни пить и только молили о смерти. Одни ложились на дороге и умирали, другие теряли сознание и совершенно равнодушно смотрели на приближавшихся польских всадников. Иностранцы, которых много было в шведской армии, стали ускользать из лагеря и переходить на сторону Чарнецкого; только несокрушимый дух Карла-Густава мог поддерживать остаток угасающих сил шведской армии.
За армией шел не только Чарнецкий: разные «партии» под предводительством неизвестных начальников и толпы вооруженных крестьян то и дело преграждали ей путь. Правда, эти отряды были невелики и не слишком дисциплинированны и потому не могли вступать в решительный бой с армией, но зато страшно утомляли ее. Желая убедить шведов, что на помощь пришли татары, все польские отряды часто кричали по-татарски, и слова «Алла! Алла!» раздавались днем и ночью. Шведские солдаты не могли даже передохнуть, не могли ни на минуту сложить ружья в козлы. Порой несколько десятков человек поднимали тревогу во всей армии. Лошади падали десятками, и их тотчас съедали, так как о подвозе провианта нечего было и думать. Время от времени польские отряды натыкались на трупы шведов, страшно изуродованные крестьянами. Большая часть деревень между Саном и Вислою принадлежала пану маршалу и его родственникам. И вот крестьяне восстали в них, как один человек, так как маршал объявил, что тот, кто возьмется за оружие, будет освобожден от крепостной зависимости. И лишь только разнеслась эта весть, как все они вооружились косами и каждый день стали приносить в польский лагерь головы шведов, так что наконец маршал запретил им это, как обычай, несогласный с христианством.
Тогда они стали приносить перчатки и шпоры рейтар. Шведы, доведенные до отчаяния, сдирали кожу с тех, которые попадались им в руки, и война с каждым днем становилась все ужаснее. Некоторые польские отряды оставались еще на стороне шведов, но оставались только из страха. По дороге в Лежайск многие из них бежали, а оставшиеся учинили такой беспорядок, что Карл-Густав велел несколько человек расстрелять. Это послужило сигналом к всеобщему бегству, которое и было осуществлено с саблями в руках. Никто из них не остался у шведов, почти все перешли к Чарнецкому, который стал наступать еще энергичнее.
Пан маршал помогал ему от души. Быть может, благородные черты его натуры на это короткое, впрочем, время взяли верх над честолюбием и самолюбием. Он не щадил ни сил, ни жизни и часто сам вел в бой какой-нибудь полк, не давал передохнуть неприятелю, а так как он был хорошим воином, то оказал значительные услуги. Эти заслуги вместе с более поздними обеспечили бы ему славную память в народе, если бы не тот бесчестный бунт, который он поднял под конец своей деятельности, чтобы помешать реформам в Речи Посполитой.
Но в то время он делал все для того, чтобы стяжать себе славу, и стяжал ее. Не отставал от него и пан Витовский, каштелян сандомирский, старый и опытный воин; он хотел сравняться с самим Чарнецким, но не смог, ибо Господь не дал его душе истинно великого.
Все они втроем все сильнее теснили шведов. Дошло до того, что те пехотные и рейтарские полки, которым приходилось идти в арьергарде, шли в таком ужасе, что поднимали переполох из-за малейшего пустяка. Тогда Карл-Густав решил сам идти в арьергарде, чтобы ободрить их своим присутствием.
Но в самом начале он чуть было не поплатился за это жизнью. Случилось, что, идя во главе лейб- гвардейского полка, лучшего из всех шведских полков, король остановился для отдыха в деревне Руднике. Пообедав у приходского священника, он решил немного отдохнуть, так как всю предыдущую ночь не смыкал глаз. Лейб-гвардейцы окружили дом, чтобы охранять короля. А тем временем ксендзовский конюшенный мальчик ускользнул из деревни, побежал к табуну, который пасся на лугу, вскочил на первого попавшегося жеребенка и помчался к Чарнецкому.
Но пан Чарнецкий находился в это время в двух милях пути, передовой его отряд, состоявший из
