— Откуда ты? — продолжал спрашивать пан Михал, обрадовавшись, что может хоть на минуту прервать свои размышления.
— Издалека, пане, из-под Вягла.
— Отчего ж ты не убежал, как остальные твои товарищи? О, чертовы дети! Вам шляхта даровала жизнь в Любиче, думая, что вы будете на нее работать, а вы удрали, как только вас выпустили на свободу.
— Я не удеру! Я здесь издохну, как собака.
— Так тебе здесь понравилось?
— Кому в поле лучше, тот удрал, а мне тут лучше. У меня была нога прострелена, а тут шляхтянка, дочь старика, перевязала ее, да еще ласковое слово молвила. Такой красавицы я еще никогда не видывал. Зачем мне уходить?
— Которая тебе так приглянулась?
— Марыся.
— И ты тут останешься?
— Если издохну, так вынесут, а нет, так останусь.
— Надеешься выслужить у Пакоша дочь?
— Не знаю, пане.
— Скорее он такого голыша убьет, чем отдаст за него дочь.
— У меня червонцы зарыты в лесу, две горсти.
— Награбил?
— Награбил, пане.
— Будь у тебя хоть гарнец, все ж ты — мужик, а Пакош — шляхтич.
— Я из боярских детей.
— Если ты из боярских детей, так это еще хуже, ты, значит, изменник. Как же ты мог служить неприятелю?
— Я ему и не служил.
— А откуда вас Кмициц взял?
— С большой дороги. Я у гетмана польного служил, потом полк разбрелся, нечего было есть. Домой мне незачем было возвращаться, сожгли его. Люди пошли на большую дорогу грабить, и я с ними пошел.
Пан Володыевский очень удивился — до сих пор он думал, что Кмициц ворвался в Водокты с силами, взятыми у неприятеля.
— Значит, пан Кмициц взял вас не у Трубецкого?
— Было между нами много таких, что раньше служили у Трубецкого и у Хованского, но тоже сбежали от них на большую дорогу.
— А почему вы за паном Кмицицем пошли?
— Он славный атаман. Нам говорили, что кого он только кликнет, тот за ним и пойдет, точно он ему мешок золота насыпал. И мы пошли! Да не посчастливилось.
Пан Володыевский покачал головой и подумал, что слишком уж очернили Кмицица: потом взглянул на исхудалого боярского сына и опять покачал головой.
— Так ты ее любишь?
— Да, пане.
Володыевский отошел и подумал, уходя: «Вот решительный человек, он долго не раздумывает, полюбил и остается. Так всего лучше! Если он в самом деле из боярских детей, то это ведь то же самое, что шляхта. Как откопает свои червонцы, может, старик и отдаст ему дочь. А почему? Потому, что он решил добиться своего. Буду добиваться и я!»
С такими мыслями Володыевский шел по дороге; порой он останавливался и то опускал глаза в землю, то смотрел на небо; вдруг увидел стаю диких уток и по ним стал гадать: ехать или не ехать? Вышло — ехать!
— Поеду, не может иначе быть.
Сказав это, он повернул к дому, но по дороге зашел в конюшню, перед которой два его конюха играли в кости.
— Сыруц, — спросил Володыевский, — заплетена грива у Басёра?
— Заплетена, пане полковник.
Пан Володыевский вошел в конюшню; лошадь, услыхав его шаги, радостно заржала; он подошел к ней и похлопал ее по шее, а потом стал считать косички и опять загадал:
— Ехать… не ехать… ехать… Вышло опять — ехать.
— Седлать лошадей и самим одеться получше! — скомандовал Володыевский.
Затем быстро пошел к дому и стал наряжаться. Надел высокие желтые сапоги с золочеными шпорами и новый красный мундир, а к поясу привесил рапиру в стальных ножнах, с золотым эфесом, верхнюю часть груди покрывал стальной полупанцирь; была у него и рысья шапка с пером, но она не подходила к остальному костюму, и он предпочел надеть шведский шлем и вышел на крыльцо.
— Куда это вы едете, ваша милость? — спросил его старый Пакош, сидевший на завалинке.
— Куда еду? Да вот надо проведать вашу панну и о здоровье спросить ее, а то она меня невежей сочтет.
— Ваша милость так и горит! Нужно панне слепой быть, чтобы сразу не влюбиться.
В это время подошли две младшие дочери Пакоша. Каждая из них держала в руках подойник с молоком; увидев Володыевского, они остановились как вкопанные.
— Король — не король… — сказала Зося.
— Вы нарядились как на свадьбу! — прибавила Марыся.
— Может, и будет скоро свадьба, — пошутил Пакош, — пан полковник едет к нашей панне.
Едва старик сказал это, как из рук Марыси выпал подойник, и молочный ручей побежал к ногам Володыевского.
— Смотри, что держишь! — крикнул старик. — Вот коза!
Марыся ничего не ответила и, подняв подойник, тихо ушла.
Пан Володыевский вскочил на лошадь, а за ним его двое слуг, и все втроем поехали в Водокты. День был прекрасный. Майское солнце весело играло на блестящем нагруднике и шлеме Володыевского, так что издали, из-за деревьев, казалось, будто по дороге движется другое солнце.
— Интересно знать, вернусь ли я с обручальным кольцом или с носом? — пробормотал про себя рыцарь.
— Что прикажете, ваша милость? — спросил Сыруц.
— Дурак!
Слуга осадил лошадь, а Володыевский продолжал:
— Счастье, что для меня это не новость. Эта мысль ободрила его.
Когда он приехал в Водокты, панна Александра сразу не узнала его, так что он должен был назвать себя. Тогда она приняла его очень любезно, но с некоторою принужденностью; он, почтительно поклонившись, положил руку на сердце и проговорил:
— Я приехал узнать о вашем здоровье, ваць-панна, что мне следовало сделать на другой же день после того происшествия, но я не осмелился вас беспокоить.
— Это очень любезно со стороны ваць-пана, что, избавив меня от столь великой опасности, вы все- таки не забыли меня. Садитесь, прошу, будьте Дорогим гостем.
— Мосци-панна, — ответил Володыевский, — если бы я вас забыл, то недостоин был бы великой милости, ниспосланной мне Богом, — приветствовать столь прекрасную особу.
— Нет, это я должна прежде всего благодарить Бога, а потом — вас.
— Если так, то возблагодарим его оба, ибо я ни о чем его более не прошу, как лишь о том, чтобы и на будущее время мог защищать вас всегда, когда в этом будет нужда.
Сказав это, пан Володыевский пошевельнул от удовольствия своими нафабренными усиками. Он был доволен, что сразу выложил на стол свое чувство, а она сидела, смущенная и молчаливая, но прекрасная, как весенний день. Легкий румянец выступил у нее на щеках, а глаза были прикрыты длинными
