Потоп

Между тем каждый взгляд, каждое прикосновение руки, каждое слово было заранее обдумано и должно было быть каплей, долбящей камень. Все, что он делал для Александры, можно было объяснить гостеприимством хозяина, тем невинным, дружеским влечением, которое одно существо питает к другому, и в то же время все это делалось так, точно делалось из любви. Граница была умышленно затушевана и неясна, чтобы потом можно было перейти ее незаметно и чтобы девушка поскорее заблудилась в этих дебрях, где каждая форма могла что-нибудь означать, но могла и ничего не означать. Игра эта не согласовывалась с врожденной горячностью Богуслава, но он сдерживал себя, так как думал, что только она может привести к цели, и вместе с тем находил в ней такое же наслаждение, какое находит паук, ткущий паутину, коварный птицелов, расставляющий сети, или охотник, терпеливо и неутомимо выслеживающий зверя. Князя забавляла его собственная проницательность, утонченность и ловкость, которую он приобрел при французском дворе.

В то же время он обращался с панной Александрой, как с удельной княжной, но так, что опять-таки ей нелегко было угадать, делает ли он это исключительно для нее, или это вытекает из его светскости и любезности к прекрасному полу.

Правда, она играла главную роль на всех балах, зрелищах, во всех кавалькадах и охотах, но это выходило как-то само собой: после отъезда жены князя Януша в Курляндию она действительно была самой знатной из всех дам, живущих в Таурогах. Хотя в Тауроги, как пограничную местность, съехалось много шляхтянок изо всей Жмуди, чтобы под опекой князя найти защиту от шведов, но сами они отдавали первенство панне Биллевич, как представительнице самого старинного рода. И хотя вся Речь Посполитая обливалась кровью, празднествам не было конца. Можно было подумать, что это королевский двор приехал сюда для отдыха и забав.

Богуслав распоряжался, как самодержавный монарх, не только в Таурогах, но и во всей соседней Пруссии, где бывал частым гостем и где все было к его услугам. Города доставляли ему денег в долг и солдат, прусская шляхта охотно съезжалась на пиры, карусели и охоты. Князь воскресил даже в честь своей дамы уже забытые тогда рыцарские турниры.

Однажды он сам принял в них деятельное участие и, одетый в серебряные латы, опоясанный голубой лентой, которою должна была его опоясать панна Александра, он свалил с коня четырех известнейших прусских рыцарей, пятого Кетлинга и шестого Саковича, хотя тот обладал такой необыкновенной силой, что, схватив за колеса карету, останавливал ее на ходу. И какой восторг вызвал в толпе зрителей тот момент, когда серебряный рыцарь, став на одно колено перед своей дамой, принял из ее рук венок победы. Гремели оглушительные крики, развевались платки, склонялись знамена, а он поднял забрало и смотрел на ее вспыхнувшее лицо своими прекрасными глазами, прижимая к губам ее руку.

В другой раз, когда на арене разъяренный медведь дрался с собаками и растерзал почти всех, князь, одетый только в легкий испанский костюм, бросился на медведя с рогатиной и заколол не только страшного зверя, но и своего копьеносца, который, думая, что князь в опасности, подскочил к нему, непрошеный, на помощь.

Панна Александра, внучка старого воина, воспитанная на воинских традициях, на культе крови и рыцарских доблестей, при виде подвигов Богуслава не могла устоять против изумления и даже некоторого преклонения, так как ее приучили с детства считать чуть ли не главным достоинством мужчины — мужество.

Между тем князь ежедневно являл доказательства почти нечеловеческой отваги, и ежедневно в честь Оленьки. Собравшиеся гости, расточая князю такие похвалы, которыми могло бы удовлетвориться и божество, невольно в Разговорах должны были соединять ее имя с именем Богуслава. Он молчал, но глазами говорил ей то, чего не смели сказать уста… Ее окружали чары.

Все складывалось так, чтобы их сближать, соединять и вместе с тем выделять из толпы других людей. Трудно было кому-нибудь вспомнить о нем, чтобы одновременно не вспомнить о ней. Богуслав с непреодолимой силой старался заполнить собой мысли Оленьки. Каждая минута дня была рассчитана на то, чтобы усиливалось очарование.

По вечерам, после зрелищ, комнаты сияли от разноцветных ламп, наполнявших дворец таинственным и нежным светом, словно волшебным сном наяву; опьяняющие восточные благовония насыщали воздух, тихие звуки невидимых арф, лютен и других инструментов ласкали слух, а среди этих ароматов, света, звуков ходил он, в ореоле всеобщего поклонения, точно сказочный принц, молодой, красивый, сияющий, как солнце, драгоценностями и влюбленный, как пастушок.

Какая девушка могла бы устоять против такого волшебства, какая добродетель не ослабла бы от таких чар?.. А избегать молодого князя было невозможно, живя с ним под одной кровлей и пользуясь его гостеприимством, которое хотя и было навязано силой, но все же было радушным, истинно панским гостеприимством. Притом же Оленька почти охотно приехала в Тауроги, так как предпочитала их отвратительным Кейданам, как предпочитала и рыцарского Богуслава, носившего маску патриота, преданного родине и покинутому королю, явному изменнику Янушу. В начале своего пребывания в Таурогах она даже была полна дружеских чувств к молодому князю и, заметив, как он старается заслужить ее дружбу, не раз пользовалась своим влиянием на него, чтобы сделать людям добро.

На третий месяц ее пребывания в Таурогах один артиллерийский офицер, друг Кетлинга, был приговорен князем к смерти через расстреляние. Панна Биллевич, узнав об этом от молодого шотландца, заступилась за него.

— Божество приказывает, а не просит! — ответил Богуслав и, разорвав смертный приговор, бросил его к ее ногам. — Распоряжайтесь, приказывайте! Я сожгу Тауроги, если этой ценой сумею вызвать хоть улыбку на вашем лице. Мне не надо иной награды, как только, чтобы вы были веселы и забыли о ваших прежних страданиях.

Но она не могла быть веселой, так как носила в сердце боль, горечь и невыносимое презрение к человеку, которого полюбила первой любовью и который был теперь в ее глазах худшим преступником, чем отцеубийца. Этот Кмициц, который за червонцы обещал предать короля, как Иуда — Христа, стал отвратителен в ее глазах и с течением времени превратился в какое-то чудовище, в какой-то укор для нее самой. Она не могла себе простить, что полюбила его, и вместе с тем, ненавидя, не могла забыть.

С такими чувствами ей трудно было даже притворяться веселой, но она должна была быть благодарна князю и за то, что он не захотел принять участия в преступлении Кмицица, и за все, что для нее делал. Ей все же казалось странным, что молодой князь, такой благородный рыцарь, не спешит на помощь отчизне. Хотя он и не вошел в сношения с Янушем, но она предполагала, что такой политик, как он, знает, что делает, и что этого требуют обстоятельства, которых ей своим девичьим умом не понять. Богуслав намекал ей, объясняя свои частые поездки в соседний Тильзит, что он выбился из сил от работы, что ведет переговоры с Яном Казимиром, Карлом-Густавом, прусским курфюрстом и что надеется спасти отчизну.

— Не ради наград, не ради каких-нибудь должностей я это делаю, — говорил он ей, — я даже жертвую братом Янушем, который был для меня отцом, так как не знаю, удастся ли мне вымолить ему жизнь у королевы Людвики; я делаю то, что мне велит Бог, совесть и любовь к матери-отчизне…

Когда он говорил так с грустью в нежном лице и с глазами, поднятыми к небу, он казался ей возвышенным, как те древние герои, о которых рассказывал ей старый полковник Биллевич и о которых он сам читал у Корнелия. И сердце ее наполнялось изумлением, преклонением перед ним. Дошло до того, что, когда ее слишком мучили мысли о ненавистном Андрее Кмицице, она старалась думать о Богуславе, чтобы успокоиться и ободриться. Первый в ее глазах был воплощением страшной и мрачной тьмы, второй — воплощением света, который так нужен томящейся душе. Россиенский мечник и панна Кульвец, которую тоже привезли из Водокт, подталкивали Оленьку на этом пути, с утра до вечера воспевая хвалебные гимны в честь Богуслава. Правда, оба они были в тягость князю в Таурогах, и он подумывал, как бы их вежливо выпроводить отсюда, но все же он расположил их к себе, особенно пана мечника, который сначала относился к нему враждебно, но потом не мог устоять перед соблазном милостей Радзивилла.

Если бы Богуслав был только шляхтичем знатного рода, а не Радзивиллом, не князем, не магнатом, панна Александра, быть может, влюбилась бы в него насмерть, вопреки завещанию старого полковника, который предоставил ей выбирать между Кмицицем и монастырем. Но это была девушка строгая к себе самой, очень честная по натуре, и потому она не допускала даже мысли о чем-нибудь другом, кроме благодарности князю. Род ее был слишком незначителен, чтобы она могла выйти замуж за Радзивилла, и