сказал:
— Я служу у князя-воеводы с молодых лет и знаю его лучше, чем вы, а вместе с тем люблю и уважаю и потому прошу вас не сравнивать его с Кромвелем, иначе мне придется сказать вам нечто такое, чего бы, как хозяин, я говорить не хотел.
При этом Харламп зашевелил усами и искоса посмотрел на Яна Скшетуского, а Володыевский, видя это, окинул Харлампа холодным взглядом, как бы говоря: «Посмей только!»
Усач тотчас спохватился. Он очень любил пана Михала и знал, что с ним опасно ссориться, и поэтому продолжал более спокойным тоном:
— Князь — кальвинист, но ведь он не изменил нашей вере, а родился кальвинистом. Никогда он не будет ни Кромвелем, ни Радзейовским, ни Опалинским, хотя бы Кейданы в землю провалились. Не такая это кровь! Не такой это род!
— Если он дьявол и если у него рога на голове, — сказал Заглоба, — то тем лучше, по крайней мере, у него будет чем бодать шведов.
— Но все-таки пан Госевский и Юдицкий арестованы! — говорил, качая головой, Володыевский. — Не особенно любезен князь со своими гостями.
— Что ты говоришь, Михал? — возразил Харламп. — Так любезен и милостив, как никогда. Это настоящий отец для солдат. Прежде к нему страшнее было подойти, чем к королю, а теперь он сам к каждому подходит, расспрашивает о семье, о детях, называет каждого по имени, спрашивает, доволен ли он службой. Он, который до сих пор не хотел знать себе равного среди панов, вчера прогуливался под руку с молодым Кмицицем. Мы просто глазам своим не верили. Правда, Кмициц из знатного рода, но ведь он почти мальчик, да, кроме того, над ним несколько приговоров тяготеет, о чем ты, Михал, знаешь лучше всех.
— Знаю, знаю! — ответил Володыевский. — Кмициц давно здесь?
— Сейчас его нет. Он вчера уехал в Чейкишки за полком пехоты. Кмициц теперь в такой милости у князя, как никто. Когда он уезжал, князь посмотрел ему вслед и, помолчав с минуту, сказал: «Этот человек готов самого черта за хвост схватить, если я ему прикажу». Мы сами это слышали, собственными ушами. Правда, что Кмициц привел такой полк, какого в целом войске не найти. Люди и кони — как драконы.
— Нечего и говорить. Дельный солдат и действительно готов на все! — ответил Володыевский.
— Он, говорят, просто чудеса делал во время последней войны! За его голову была назначена награда, когда он командовал отрядом охотников.
Дальнейший разговор был прерван приходом нового лица.
Это был шляхтич лет сорока, маленький, худенький, юркий, с маленьким лицом, тонкими губами, жиденькими усами и немного раскосыми глазами. Одет он был в жупан с длинными рукавами, спускавшимися ниже кисти. Войдя в комнату, он согнулся вдвое, потом вдруг выпрямился, как на пружинах, затем опять поклонился, мотнул головою и быстро заговорил голосом, напоминавшим скрип заржавленного флюгера:
— Челом, пане Харламп! Челом, пане полковник! Ваш нижайший слуга!
— Челом, пане Герасимович! Чем могу вам служить?
— Бог послал нам дорогих гостей. Я пришел им предложить услуги и познакомиться.
— А разве они к вам приехали, пане Герасимович?
— Конечно, не ко мне, я этого недостоин. Но так как я заменяю отсутствующего маршала, то и пришел им поклониться, низко поклониться.
— Далеко вам до маршала. Маршал — это персона, а вы всего — заблудовский подстароста, простите за выражение.
— Слуга радзивилловских слуг. Верно, пане Харламп. Я от этого не отрекаюсь. Боже сохрани! Но князь, узнав о прибытии гостей, прислал меня узнать, кто они, и вы ответите, пане Харламп, ответите, хотя бы я был не подстаростой, а гайдуком.
— Я бы ответил и обезьяне, если бы она явилась от имени князя с приказанием, — сказал Носач. — В таком случае, слушайте и зарубите себе на носу, если головы не хватит запомнить: это пан Скшетуский, збаражский герой, а это его двоюродный брат, Станислав.
— Великий Боже! Что я слышу! — воскликнул Герасимович.
— Это пан Заглоба.
— Великий Боже! Что я слышу!
— Если вы так смутились, услышав мое имя, то поймите, как смущен будет неприятель, увидев меня на поле брани, — заметил Заглоба.
— А это пан полковник Володыевский, — докончил Харламп.
— И это знаменитая сабля, притом радзивилловская, — сказал с поклоном Герасимович. — Хотя князь и завален делами, но для таких гостей найдет свободную минуту. А пока чем могу служить вам, Панове? Весь замок к вашим услугам и погреба также.
— Слышали мы о славном кейданском меде, — поспешно сказал Заглоба.
— О да! — ответил Герасимович. — Прекрасный мед в Кейданах, прекрасный! Я сейчас пришлю вам на выбор. Надеюсь, что вы здесь пробудете еще долго…
— Мы с тем и приехали, чтобы не покидать князя! — ответил Станислав Скшетуский.
— Прекрасное намерение, особенно прекрасное в нынешние тяжелые времена!
Сказав это, Герасимович съежился так, что стал меньше на целый аршин.
— Что слышно? — спросил пан Харламп. — Есть какие-нибудь новости?
— Князь всю ночь глаз не смыкал, потому что приехали два посла. Плохо, очень плохо! Карл-Густав уже вошел вслед за Виттенбергом в Речь Посполитую. Познань занята, Великопольша занята; шведы уже в Ловиче, под Варшавой. Наш король бежал и оставил Варшаву без защиты. Не сегодня завтра в нее войдут шведы. Говорят, что король потерпел поражение и хочет бежать в Краков, а оттуда — в чужие края просить помощи. Плохо, Панове! Есть, правда, и такие, которые говорят, что это хорошо, потому что шведы свято держат свое слово, не обременяют податями, не притесняют. Вот почему все так охотно принимают Карла- Густава. Провинился, провинился наш король. Для него теперь все пропало. Как ни жаль, а все пропало!
— Чего это вы, пане, так извиваетесь, как вьюн, которого кладут в горшок с кипятком, — крикнул Заглоба. — Говорите о несчастьях так, будто это вас радует.
Герасимович притворился, что не слышит, и, подняв глаза к небу, повторил несколько раз:
— Все пропало, навеки пропало! С тремя войнами не сладить Речи Посполитой. Но воля Божья! Один наш князь может спасти Литву.
Зловещие слова Герасимовича еще не отзвучали, как он уже исчез за дверью, точно в землю провалился, а рыцари сидели молча, придавленные бременем страшных мыслей.
— От всего этого можно с ума сойти! — крикнул наконец Володыевский.
— Это вы верно говорите! — произнес Станислав Скшетуский. — Дал бы Бог скорее войну, по крайней мере, тогда человек не теряется в догадках, не отчаивается, а дерется!
— Придется пожалеть о временах восстания Хмельницкого: тогда были несчастья, но, по крайней мере, изменников не было.
— Три такие войны, когда и на одну не хватит сил! — сказал Станислав Скшетуский.
— Не сил не хватает, а подъема. Из-за негодяев гибнет отчизна. Дай Бог дождаться лучших времен! — возразил мрачно Ян Скшетуский.
— Я только в поле вздохну свободно, — сказал Станислав.
— Хоть бы уж поскорее увидеться с князем! — воскликнул Заглоба. Желание его очень скоро исполнилось, так как час спустя снова явился Герасимович и с униженными поклонами оповестил рыцарей, что князь желает их немедленно видеть.
Все вскочили. Герасимович повел их из цейхгауза во двор, где была масса шляхты и военных. В некоторых местах слышался шумный разговор о тех новостях, которые Герасимович сообщил рыцарям. На лицах у всех была тревога. Отдельные группы офицеров и шляхты окружили в разных местах ораторов. Порою раздавались крики: «Вильна горит! Вильна сожжена дотла!», «Варшава взята!», «Нет, еще не взята!», «Шведы в Малопольше», «Измена!», «Несчастье!», «О господи, господи!»
На главной лестнице, уставленной померанцевыми деревьями, было еще теснее, чем на дворе. Здесь уже шла речь об аресте Госевского и Юдицкого. Толпа народа, запрудившего лестницу, надеялась узнать
