носить черный или темно-синий пиджак и юбку, а мальчиков — куртки со стоячим воротничком. Впрочем, зимой, но только зимой, девочки могли ходить в свободного покроя брюках, но, скажем, юбки-брюки носить уже не позволялось.
А эти школьницы были одеты во что-то такое, что и формой-то назвать трудно, настолько это было прелестно и изящно. Клетчатые сине-зеленые с желтым юбочки, хлопковый темно-синий пиджак с вышитой на нагрудном кармане эмблемой, на шее — бордовый платок. Туфли-лодочки украшены черными кисточками. Темно-синие носки. Сумки сделаны из зеленой замши, а мешочки для завтраков — из той же клетчатой материи, что и юбки. Мое внимание привлекли маленькие куколки-брелки, висевшие у девочек на сумках. Тут был Микки-Маус, герои сериала «Улица Сезам», плюшевый мишка, кто-то из «Звездных войн» и скворец с упаковки шоколадных драже «Моринага»[6] — на каждой сумке висело по два-три подобных персонажа. Мое воображение разыгралось не на шутку — я попыталась представить школьницу, повесившую себе на сумку плюшевого осьминога или упаковку мизинчиковых батареек. Но потом подумала, что вряд ли такие школьницы существуют в природе. Интересно, где она достала этого скворца? Девочки продолжали оживленно болтать. Понять или даже догадаться, о чем они говорят, было невозможно. Похоже, стадия осмысленного разговора уже закончилась и теперь, как это часто бывает в дружеских компаниях, наступила стадия эмоциональных повторов — до меня доносились одни и те же короткие фразы:
— Уже скоро, вон там.
— Уже скоро, вон там.
— Я тебе говорю. Тебе.
В их пронзительных жемчужных голосах слышалось еще не стихшее после стремительного бега возбуждение. Они перекидывались словами. Звуки неслись на огромной скорости, сталкивались и отскакивали от потолка, от окон — как упругие мячики. От этого звонкого многоголосья девичья кожа натягивалась все сильнее и сильнее.
— Ты же сама хотела!
— Хотела и перехотела. Дура.
— Щас как дам больно. Смотри, давай!
— Так не видно же ничего. Не-вид-но!
Эти две крутились-вертелись в разные стороны. Размахивали руками. Потом одна положила другой руку на плечо и с силой ее толкнула. За ней еще одна девочка толкнула соседку. Та мгновенно пихнула ее в ответ. У стоявшей рядом девочки взметнулись волосы. Красиво взметнулись, веером, и там среди этих волос почему-то оказался — я его очень хорошо разглядела — маленький деревянный шампур с кусочками заветренной жареной курицы. У школьниц были красивые аккуратные брови. Гладкая, без прыщей, без царапин, кожа. Ясный, чистый взгляд. Я вполне годилась им в матери, но, как ни старалась, не смогла представить себе процесса их превращения из младенцев в детей и так далее… до нынешнего состояния. Мне казалось гораздо более правдоподобным, что всех их собрали по частям в каком-то тайном подвале сразу такими, как сейчас. Когда я была школьницей, то к подобным девочкам даже не приближалась, хотя у нас в школе одна такая точно была, ну очень красивая.
Они стояли в ряд, двигались, смеялись, будто так и надо, но было в этом что-то неправильное. А может быть, мне так казалось из-за того, что я уже не могла воспринимать посторонних людей отстраненно. Вообще, все было не как всегда. В обычный день в обычной электричке или, вернее, в той ситуации, которая условно называется электричкой, такая врожденная трусиха, как я, не стала бы — просто не смогла бы — неотрывно смотреть на этих школьниц. Я подумала, что, наверное, где-то что-то произошло.
Как-то незаметно мне уже стало наплевать на окружающий мир, и все то, что меня с ним связывало, тоже куда-то исчезло. А уж с пассажирами меня, разумеется, не связывало вообще ничего. Кроме, пожалуй, постепенно нарастающего запаха пыли и духов, который тревожил мое обоняние. Гораздо более сильный запах — запах выделений бегущей толпы, смешанный с вонью раков, — который, по идее, должен был заглушать все остальные запахи, как будто бы исчез, и остался только этот легкий аромат. Легкий, но, тем не менее, оглушительный. Такой же оглушительный, как и голоса щебечущих школьниц.
— Уже скоро, вон там.
— Где реклама кондитерской.
— Там, за Симоотиай.
Пока я не села в эту электричку, я думала, что, по крайней мере на чувственном уровне, понимаю, что такое человек. Особенно в последний год, может быть, оттого что я обращалась со своим котом, как с человеком, — то есть устроила его и свою жизнь так, чтобы убедить себя, что он тоже человек, — и утвердилась в мысли, что людей убивать нельзя. Но теперь я вдруг перестала понимать про людей что бы то ни было.
В последнее время, когда я просыпалась по утрам, у меня болело все тело, как будто меня резали по живому. Просыпаюсь и тут же начинаю стонать от боли. Болит так, что я временами подозреваю у себя какую-то смертельную болезнь. Постепенно стоны мои переходят в плач. И пока слезы текут по моим щекам, боль затихает, сходит на нет. И я понимаю, что боль — это видоизмененная грусть. Я смотрю в зеркало и вижу, что волосы мои поседели. Я с удовольствием превратилась бы в куклу-манекен, но это мне не под силу. Да и стать человеком тоже оказалось не под силу. Снаружи я — сплошь органические вещества, но внутри — одна пустота, как человек я — ноль, душа моя заросла плесенью. Вот во что я превратилась. В какой-то момент я даже отрицала иллюзорную сущность электричек… Понемногу моя больная грусть, моя грустная боль отступала, мучила меня все реже. Но в конце концов я просто лишний раз убедилась, что мир — это сущий ад, и что так было всегда, и что вокруг идет бесконечный процесс, разрушающий нашу жизнь, лишающий ее полноты и света.
— Да не там, а вот там.
— Через пути. С той стороны.
Одна из девочек подпрыгнула и — хоп! — приземлилась ко мне на колени. Мои колени и ляжки, обтянутые коричневыми джинсами, прогнулись, как пластилин, который придавили чем-то увесистым. Но девочка сидела не на мне, а на сиденье. Ведь меня-то там на самом деле не было, и потому не было ничего странного в том, что ее тело наслоилось на мое. Да, я вынуждена бежать с вонючими раками, а девочка хочет сесть и спокойненько садится. Наверное, эти школьницы были единственными, кто по-настоящему ехал в электричке.
— Эй, садись давай. Че ты стоишь-то?
— А ты сама чего?
Девочка с розовыми щечками села, уперлась руками в коленки и уставилась в окно, взгляд у нее при этом был слегка расфокусированный.
— Смотри, ну! Надо пристально смотреть.
— Да не могу я!
— Вон уже видно, давай покажу! Давай!
— Я же сказала, не могу!
— Хорош выпендриваться. Ду-ра, ду-ра, ду-ро-чка!
— Сейчас!
— Сейчас!
Тут я — ни с того ни с сего — наконец поняла, о чем они говорят. Поняла не из их слов, а догадалась по жестам, по общему настроению, подтверждающему верность моих догадок. Напротив щита с рекламой кондитерской стояло невысокое многоквартирное здание, на втором этаже которого был балкон, а на этом балконе стояли головы манекенов. Кому и для чего были нужны эти головы — непонятно. Однако именно на них и хотели посмотреть семь школьниц. Именно появления этого балкона они ждали с таким нетерпением. Зачем смотреть на эти манекены пристально, как медиум, читающий ауру, я не поняла. Но одна из девочек постоянно это повторяла «смотреть пристально», «пристально смотреть»…
Электричка отъезжает от Симоотиай. Между многоэтажками то тут, то там начинают проскакивать низкие домишки, серенькие площадки парковок. Вообще-то ничего особенного в этом пейзаже нет, но почему-то мне всегда казалось, что, именно начиная от Симоотиай, эти перепады становятся особенно заметными и кажутся особенно неестественными. В Симоотиай на что ни посмотри, все какое-то несбалансированное. К тому же, заслоняя собой пейзаж, мимо то и дело проносятся встречные электрички.
