определить как правонарушение, совершенное индивидуумом, занимающим низшее положение в обществе. Наказание — расплата, налагаемая на преступника, только если он занимает низшую ступень социальной лестницы.
Господин Ростами стоит в углу класса и молча смотрит на меня поверх прямоугольной оправы больших очков, сидящих на кончике его носа. Руки его сомкнуты за спиной.
— Кто написал для тебя эту чепуху? — вопрошает он.
— Я сам написал, — отвечаю я, сердито глядя на него.
— И ты этим гордишься?
— Да, — говорю я, не сводя с него пристального взгляда.
В классной комнате слышится возбужденный гул.
— Заткнитесь! — визжит господин Ростами.
Раздается звонок на большую перемену, но все остаются на местах, горя желанием увидеть, что произойдет дальше. Господин Ростами велит всем выйти. Класс неохотно подчиняется. Ахмед с Ираджем сидят рядом. Ирадж собирается встать, но Ахмед хватает его за рукав куртки и тянет вниз.
— Убирайтесь! — приказывает господин Ростами.
— Это мы надоумили его написать, — говорит Ахмед, мой всегдашний защитник.
— Убирайся, шут гороховый, твою мать, или его накажут даже строже, чем ты можешь вообразить!
Я делаю знак Ахмеду и Ираджу, чтобы вышли из класса. Когда учитель произносит нечто вроде «твою мать», это уже серьезно. Ахмед и Ирадж выходят, обеспокоенные.
Господин Ростами подходит ко мне, по-прежнему держа руки за спиной. Я жду, что он ударит меня по лицу. И если он сунется ко мне, я готов отбить его руку жестоким контрударом. Но вместо этого он с задумчивым видом делает вокруг меня пару кругов.
— Разве ты не знаешь, что нельзя писать чепуху вроде этой? — спрашивает он.
Меня удивляет его спокойное поведение.
— У меня не остается выбора, как только доложить об этом, — в отчаянии говорит он. — Понимаешь?
У него начинает дергаться левый глаз.
— Почему я не могу писать правду? — осторожно спрашиваю я.
Господин Ростами качает головой.
— Можешь писать что угодно, но мне надо кормить детей. Знаешь, что они со мной сделают, если я не доложу об этом?
— Кто «они»? — спрашиваю я.
— Система, другие учителя, администрация, чертова САВАК — вот кто!
— Несправедливо, если у вас будут неприятности из-за того, что я написал, — говорю я, прекрасно понимая, что веду себя наивно.
Администрация школы предписывает учителям пресекать инакомыслие среди учеников.
— Ты не кажешься мне глупым парнем. Ты ведь знаешь, что нельзя писать вещи с политическим подтекстом?
Он подавленно вздыхает.
Я молчу.
— У меня нет выбора, — бормочет он. — Понимаешь? У меня четверо детей. Даже и теперь мне трудно их обеспечивать. Представь, что станет с моей семьей, если я потеряю работу. Мне придется доложить господину Язди. Проклятье, ты хоть понимаешь, мать твою?
В его голосе слышится боль, он не хочет доносить на меня, но у него нет выбора.
— Понимаю, — тихо говорю я. — Делайте то, что считаете нужным.
— Ах ты понимаешь? — сердито переспрашивает он. — И ты понимаешь, что я всю ночь не усну, думая о том, что у меня не нашлось смелости поступить правильно? Ты понимаешь, что, если они что-то с тобой сделают, мне придется прожить с этим остаток жизни?
Я думаю о том, как неумышленно выдал Доктора, и киваю в ответ.
— Дай мне свои проклятые листки! — кричит он.
Я протягиваю ему сочинение. Он вынимает из кармана зажигалку, сжигает листки и выбрасывает пепел в окно.
— Плохо, что мне придется вспоминать по памяти то, что ты написал. Оставайся в классе. Перед началом следующего урока мне надо повидать директора и воспитателя.
Господин Ростами медленно выходит из класса. Тотчас в комнату врываются Ахмед с Ираджем.
— Все нормально? — спрашивает Ахмед.
Некоторое время я молчу, думая о четырех детях господина Ростами. Он покинул класс размеренной поступью, с таким выражением лица, будто идет на виселицу.
— У него есть Это, — шепчу я.
— Что? — переспрашивает Ирадж. — У кого что есть?
На следующий день господин Язди просит моего отца зайти в школу, чтобы обсудить вызывающие тревогу мысли, изложенные в моем сочинении. По словам учителя, моя работа не критикует политику. Тем не менее моя социальная позиция неприемлема. Господин Ростами забрал у меня сочинение, но, к несчастью, потерял его по дороге в кабинет директора. Он озабочен тем, что я пропагандирую терпимость к преступной деятельности, если мотивы оправданны. Отец должен убедить меня, что преступное поведение недопустимо независимо от мотива.
Отец приходит домой, и я жду, что он заговорит со мной о встрече с господином Язди, но он весь вечер удивительно молчалив, даже во время ужина, когда он обычно рассказывает о проведенном дне.
Думая, что легко отделался, я забираюсь на крышу сразу после ужина и сижу под низкой стенкой, отделяющей мой дом от дома Зари. Ко мне поднимается отец. Он спрашивает, занят ли я, и я отвечаю «нет». Он садится рядом и надолго замолкает.
Наконец он произносит:
— Тебя все еще волнуют события ночи Доктора?
Глаза у него печальные, голос удрученный.
— Доктор был хорошим человеком. Нам всем его недостает. Я знаю, ты был с ним особенно близок. Ближе, чем любой другой человек с нашей улицы.
Я приготовился к долгой нотации, но он ничего больше не говорит. Видимо, ждет моего ответа.
— То, что сделали с Доктором, несправедливо, — с горечью говорю я. — Он не был террористом. Он никому не причинил вреда. Почему убивают молодых людей вроде Доктора? Почему на восемнадцать лет сажают таких людей, как господин Мехрбан?
Отец похлопывает меня по спине. Я задаю вопросы не по адресу, но мне необходимо высказать то, что лежит на сердце.
— Я ненавижу ЦРУ. Они в ответе за смерть Доктора и всех молодых людей, казненных шахом. Знаешь почему, папа? Если ты научишь меня убивать и я кого-то убью, ты будешь так же, как и я, в ответе за мое преступление.
Я понимаю, что говорю напыщенно, но не могу остановиться.
— Почему Бог не может хоть что-то исправить? Почему нам так долго приходится ждать справедливости? Ты знаешь, почему Бог не наказывает за издевательства над невинными людьми — над евреями в Германии, или последователями пророка Маздака, или рабами в Риме? Знаешь, почему Он ничего не делает ради детей, каждый день умирающих в Палестине? Потому что Богу безразлично, папа.
Я закрываю глаза, опускаю голову, и боль изливается слезами. От плача становится легче. Отец обнимает меня за плечи, я прижимаюсь головой к его груди, как в детстве. Отец не говорит ни слова. Он понимает, что даже его мудрость не поможет моему горю.
Вечером следующего дня я сижу на том же месте и читаю стихи Хафиза. Вдруг с другой стороны стены меня зовет Зари.
— Я слышала, что ты говорил отцу вчера вечером.
Я порываюсь вскочить и заглянуть за стенку, но чувствую, что она не хочет, чтобы ее видели.
