станет топтать его землю. С этой минуты враги перестали существовать для Степана как люди, превратившись в безликих двуногих хищников-людоедов, подлежащих поголовному уничтожению без малейшей к ним жалости и сострадания…
Когда старшина открыл глаза, боль действительно ушла куда-то внутрь, оставив в душе лишь ненависть и жажду мести. Медленно, экономя силы, он подполз к двери землянки. Опираясь на автомат, как на палку, встал на ноги. Дверь была от него в полушаге, и он чувствовал на своем лице теплый воздух, идущий сквозь щели между досок, ощущал запах разогреваемого супа из концентратов. «Що, швабы, устроились с комфортом? Небось, не ждете в гости кубанского казака Степана Вовка? Ничего, придется встретить!»
Сильным ударом плеча пластун распахнул дверь, сделал шаг внутрь и, вскинув автомат, прислонился к стене. Землянка была погружена в полутьму. В дальнем правом углу, отгороженном брезентом, ярко горела керосиновая лампа и виднелись две согнутые фигуры, сидевшие за столом на табуретах. Вместе со старшиной в землянку ворвались ночной холод и болотная слякоть. Было видно, как в открытую настежь дверь заползал белесый туман и, растекаясь по полу, быстро приближался к брезенту. Один из немцев поднял от стола голову, повернулся в сторону дверей.
— Курт? — раздался голос из-за брезента.
И тогда старшина нажал спусковой крючок. Не жалея патронов, он стрелял до тех пор, пока не повалились с табуретов на пол обе фигуры и не разлетелось вдребезги стекло лампы. Он уже опустил было ствол, как вдруг сработало появившееся у него на войне обостренное ощущение приближающейся опасности. Вскидывая снова автомат, он мгновенно отскочил в сторону. Инстинкт самосохранения не подвел его и на этот раз: из-за брезента прямо с пола брызнула автоматная очередь. Пули ударили как раз туда, где он только что стоял, а одна даже зацепила его плечо. Но прежде чем пластун почувствовал боль, он уже стрелял на звук чужой очереди. Он слышал, как его пули рикошетили от встречающихся на их пути металлических предметов, как трещало и звенело разлетающееся во все стороны от их попаданий стекло за брезентом. Он стрелял, пока не опустел диск. И тогда, перезарядив автомат и включив электрический фонарик, он, держась левой рукой за стену, а в правой сжимая оружие, не спеша двинулся к брезентовому пологу.
Отбросив его в сторону, пластун увидел длинный, грубо сколоченный из досок стол, сплошь заставленный аппаратурой, большой пульт управления со множеством датчиков и контрольных лампочек. У самых его ног лежали два немца, силуэты которых он видел на фоне освещенного лампой брезента. В углу землянки находилась приземистая печь-буржуйка с выведенной наружу жестяной коленчатой трубой, на печи разогревалось несколько котелков с супом и банок с консервами. Перед печкой, выронив из рук автомат, валялся и третий фашист, тот, что открыл ответный огонь. По всей видимости, в момент появления в землянке старшины, он, сидя перед печкой на корточках, подбрасывал в топку дрова, а поэтому и не был сражен первыми очередями. Дрова были сырыми, тяга в дымоходе слабой, и пластун догадался, что, отгораживая свой угол от остальной части землянки, немцы стремились как можно экономнее расходовать то ничтожное количество тепла, которое они получали от печки.
Опустившись на табурет и пристроив на столе фонарик, старшина осмотрел плечо. Рана оказалась неопасной. Сделав одной рукой кое-как перевязку, пластун поднялся с табурета и едва не упал. Голова кружилась, перед глазами плыли черные и багровые круги, к горлу подступала тошнота.
Ему захотелось снова сесть на табурет, придвинуться поближе к печке, протянуть к огню свои мокрые сапоги и хоть немного посидеть в тишине и тепле, не прислушиваясь к каждому раздававшемуся поблизости звуку. Но нельзя! Кто знает, что творится вокруг на болотах и соседних островках, кого могла привлечь к этой землянке стрельба. А поэтому скорей отсюда!
Стиснув зубы, старшина проковылял через землянку к двери, прикрыл ее за собой и спустился с пригорка. На берегу, откуда по подводной тропе лежал прямой путь к роднику, остановился. Кладка начиналась метрах в тридцати от островка, и в мелкой прибрежной воде под ярким лунным светом виднелся лежавший на дне ствол толстого дерева, который своим вторым концом выводил прямо к настилу тропы. Между началом дерева и берегом оставалось три-четыре метра свободной воды, и в нее было брошено три больших камня-валуна, по которым можно было, не замочив даже сапог, пройти к стволу дерева. Пластун скривил губы. «Що, швабы, дурней ищите? Сами добираетесь до настила на плоту, а другим предлагаете эти камни и дерево? Как бы не так…»
Тщательно ощупывая перед собой дно сломанной веткой, он пошел прямо через заводь. Приблизился к подводной тропе. Но не смог даже поднять ногу, чтобы ступить на нее. Пришлось лечь на край настила грудью и, кусая от боли губы, попеременно забрасывать на мостки каждую ногу. Отдышавшись, он поднялся и с трудом, делая остановки через каждый десяток шагов, направился к роднику. Вышел, наконец, из болота, упал в ближайших кустах на мох и долго лежал лицом вниз, надеясь хоть немного притупить рвущую плечо и бедро острую боль.
В этих кустах и застал его рассвет. И хотя боль нисколько не утихла, а наоборот, бушевала уже во всём теле и порой затмевала сознание, старшина пополз. Он был не в состоянии привстать, но твердо знал одно: родник и болотные островки — это смерть, и ему необходимо уйти от них как можно дальше. Не выпуская из рук автомата, обливаясь потом и оставляя за собой кровавый след, он метр за метром удалялся от берега в лес. Вскоре он потерял сознание, а когда открыл глаза, солнце стояло высоко над головой. И снова, хрипя и ругаясь, дыша, как загнанная лошадь, пластун упорно полз вперед. Он уже не отдавал себе отчета, зачем и в какую сторону ему следует двигаться, но понимал: стоит смириться, целиком отдаться во власть боли — и это конец. Теперь он часто терял сознание, но, как только приходил в себя, продолжал ползти.
Тащить автомат ему стало не под силу. Оставив его, старшина продолжал движение с пистолетом в руке. Перед глазами плыл густой туман, и он даже не видел, куда ползет. Очнувшись в очередной раз после потери сознания, он понял, что уже вечер. Забившись под густой куст, в полубреду, поминутно впадая в беспамятство, но не выпуская из рук пистолета, он провел здесь ночь. А с первыми лучами солнца пополз дальше.
У него хватило сил только выбраться из-под нависающих над ним ветвей, проползти несколько метров в сторону соседней сосны. И тут, посреди маленькой поляны, на склоне небольшого пригорка, он остановился. Напрасно пытался напрячь сильное когда-то тело, тщетно старался напряжением воли хотя бы ослабить овладевшую всем существом боль. «Вперед, казаче, вперед, — стучало в его воспаленном мозгу, — ползи, пластун, ползи. Смерть рядом, но разве впервой тебе побеждать ее? И потому вперед, казаче, только вперед».
Обессилевшему, в полузабытьи, ему казалось, что он еще продолжает двигаться, но его пальцы лишь царапали траву и загребали пыль, а здоровая нога, которой он все пытался оттолкнуться от земли, только слабо вздрагивала. В один из моментов, когда прояснилось сознание, ему показалось, будто он слышит чьи- то голоса, а впереди, возле кудрявой осинки, мелькнула фигура с немецким автоматом. Швабы! Собрав последние силы, он поднял руку с пистолетом, прицелился и попытался нажать на спусковой крючок. Но чья-то нога в тяжелом кирзовом сапоге наступила на запястье, чьи-то руки вырвали из пальцев оружие. И, теряя сознание, он еще некоторое время, словно во сне, слышал вокруг себя голоса:
— Наверное, полицай… Сколько их сейчас по лесам да болотам хоронится.
— Нет, власовец. Их фрицы в наше трофейное обмундирование одевают. И обличье нашенское, волынско-русское… Но бандит явный — одни усищи чего стоят…
— А вдруг птица поважнее? Недаром уже дохлый за пистолет хватается. Такой должен много интересного знать…
Очнулся он в госпитале, где провалялся после операций почти два месяца. Боясь снова очутиться в чужой части, он, не долечившись, в одну из ночей вылез в окно и отправился на поиски родной казачьей дивизии. В рядах кубанцев он и воевал до последних дней войны, пройдя с ними дорогами Польши, Германии, Чехословакии и закончив боевой путь под Прагой.
Прошедший через сотни смертей, он остался жив. И сейчас, спустя более четырех десятилетий, все реже и реже возвращался в воспоминаниях к тем давно минувшим военным годам. А вот теперь сама судьба заставила его опять окунуться и заново пережить в памяти несколько боевых суток, после которых у него до сих пор перед непогодой ноет кость задетого штыком бедра и не совсем слушается плечо…
К приземлившемуся вертолету подкатил армейский газик, и молоденький солдат-шофер распахнул
