народ приучен при виде оружия по стойке «смирно» вытягиваться. За долгие годы советской власти рефлекс выработался не хуже, чем у собаки Павлова.
Андрей наблюдал за подъездом. Вот вышел молодой мужик. Невысокий, полноватый, хотя и не толстый. Румяный, куда там красному яблочку. Без тужурки, правда, но осторожно вышел, озираясь. И рука в кармане куртки. Автомат придерживает, конечно, чтобы не вывалился из-под полы ненароком. Постоял, осмотрелся. Чего ждешь, голубь? Топай сюда, потолкуем. Андрей сунул «макарку» в кобуру, приготовил «стечкин». Повнушительнее, а значит, и психологическое воздействие посильнее. Мужик пошел к машине, то и дело оглядываясь через плечо да посматривая внимательно по сторонам. Нервничал, понятное дело. Ситуация для него невыгодная. Противника он не видит, а тот, не исключено, наблюдает откуда-нибудь, и как удобный момент выпадет — выстрел. Иди, иди, не бойся, мысленно приговаривал Андрей. Ты мне мертвый не нужен. Ты мне живой нужен. Да побыстрее, пока милиция не понаехала. А то ведь и поговорить не дадут.
Мужик подошел к «Жигулям», достал из кармана ключ, отомкнул дверцу, прыгнул за руль. Оглянулся ещё раз. Боится? Значит, есть чего. Андрей, пригнувшись, рванул, как пьяный лось, через кустарник, выскочил у самой машины. Автоматчик заметил его, воздух жевать не стал, а полез за «хеклером». Ну уж нет, подумал Андрей, сокрушая стекло рукояткой «стечкина». По второму разу этот номер не пройдет, не надейся. Он перегнулся через дверцу, ткнул стволом в румяную щеку, сказал тихо, внушительно:
— Сиди смирно, сука. Руки на затылок, быстро. — Толстяк замешкался, стрельнул глазами в окно. То ли кого-то высматривал, то ли играл, надеясь отвлечь. — Я троих твоих дружков завалил, — напомнил Андрей, — и тебя в случае чего не побрезгую. Мне терять нечего, сам видишь. Быстренько положи руки на затылок. Считаю до трёх.
Мужик нехотя выполнил приказание. Андрей расстегнул ему куртку, вытащил «хеклер», откинул за спину, в кусты.
— Казённый же, — проследив за автоматом глазами, сказал мужик.
— Переживешь. — Андрей, не отводя ствол от лица толстяка, отомкнул замок, отступил на шаг, продолжая выцеливать водителя, открыл дверцу свободной левой рукой, сел на пассажирское сиденье. — А теперь мы с тобой поговорим, — сообщил он водителю.
— О чем? — усмехнулся мужик и прищурился, как сытый кот.
— О многом. О тебе, например. О жизни твоей интересной. Об автоматах ваших. О засаде. Еще тему подкинуть?
— Ни о чем я с тобой разговаривать не стану, — хмыкнул мужик и уставился Андрею в глаза.
— Конечно, станешь.
— Не стану. — Румяный усмехнулся. — И что ты сделаешь? В отделение меня отвезешь? Валяй, вези. Прокатимся. Я люблю на машине кататься.
— Не станешь, значит? — Андрей почувствовал нестерпимое желание нажать на курок.
— Нет.
— Ну смотри, сам напросился. Как надумаешь говорить, скажи.
Андрей резко наклонился вперёд, положил левую руку на шею толстяку, прижав его голову к подголовнику и что было сил саданул пистолетом по округлой коленной чашечке.
— Уй-я! — взвыл хрипло румяный. — Охренел, что ли? Больно!
— Это ещё не больно, — прошипел яростно Андрей. — Больно было Пашке, когда ты в него стрелял. Я тебе сейчас покажу, что значит — больно. Ты у меня узнаешь, что такое больно.
Ещё один удар, не менее сильный, чем первый.
— Уй, дурак!
— Кого ты назвал дураком, скотина?
Третий удар. Под рукоятью что-то хрустнуло, и румяный заверещал как поросенок, которого поднимают за уши. Из-за сдавленного горла визг получался хриплым, надрывным.
— Пусти, сволочь, фашист! — дёргался румяный. — Пусти, гад!
— Вот это — больно, — процедил Андрей зло. В тот момент он плохо понимал, что делает. В нём жило только одно желание: молотить этого румяного пистолетом по голове до тех пор, пока тот не забьется в агонии. — А бывает ещё больнее. Сейчас я тебе продемонстрирую.
— Не надо! — В побелевших глазах румяного мелькнул ужас. — Не надо, не бей! Пожалуйста.
— Боишься? — Андрею пришлось приложить усилие, чтобы не ударить. Толстяк утвердительно закивал. — Правильно делаешь. Потому что сейчас мне первый раз в жизни захотелось убить. Тебя. И знаешь, за что? — Снова усердное мотание головой: «Нет», — Видишь, ты даже не понимаешь. Да за то, что вы, животные, заставляете остальных быть похожими на вас. Жить по навязанным вами законам. Рычать, скалить зубы и пользоваться правом сильного. Люди такими не бывают. Знаешь что, я не стану тебя больше бить. — На потном, залитом слезами лице толстяка отразилось невероятное облегчение. Андрей аккуратно взвел курок. — Не хочу окончательно превратиться в скота. Если ты сейчас же не начнёшь говорить, я тебя просто застрелю. Ты хорошо меня понял? — Румяный усердно замотал головой. — Говори.
— Что? — прохрипел тот.
— Кто ты такой?
— Капитан Гончар, ФСБ.
— Кто приказал нас убить?
— Не знаю. Приказ пришел сверху. Можно мне снять руки с затылка? Колено затекает.
— Снимай, — разрешил Андрей. — Только без глупостей.
Толстяк медленно опустил руки и обхватил пальцами ногу чуть выше треснувшей чашечки.
— За что?
— Не знаю.
— Должна же быть какая-то причина?
— Правда, не знаю. Честное слово. Вся ФСБ на ушах стоит. — Толстяк поморщился, шмыгнул носом. — Кого-то ищут. Что-то там у них пропало. То ли бумаги какие-то секретные, то ли документы. Нам не объясняют.
— Это из-за вчерашнего взрыва?
Румяный замотал головой: «Да».
— Как на нас вышли?
— «Вели». От места происшествия. Один из сотрудников вызвал подмогу. Мы перехватили вас у отделения.
— Кто-нибудь еще поблизости есть?
— Нет. Нас четверых послали. Сказали — обычные менты. Рядовая работа. Убрать — раз плюнуть.
Андрей почувствовал, как голову окутывает жар безумия. Толстяк говорил о смерти, но в его голосе не было ничего, кроме боли. Ни тени эмоций.
— Ты женат?
— Семнадцать лет уже.
— Дети есть?
— Двое. Машенька и Алешка.
— И ты, ублюдок, так спокойно рассуждаешь об убийстве?
Румяный испугался, глянул с прихлынувшим ужасом. Решил, что его сейчас снова будут бить. Промямлил:
— Работа такая.
— Работа, — повторил Андрей, сатанея. — Твоя жена и Машенька с Алешкой станут плакать, если я тебя убью?
— Да. — Голос толстяка стал сиплым от волнения и страха. Вновь хлынули слезы. — А Алешка маленький ещё. Ему всего два годика. Он не понимает. — Толстяк захлебнулся рыданиями. — Будут плакать, конечно.
— Помни об этом. — Андрей распахнул дверцу, передуман, повернулся и скомандовал буднично: — Наклони голову, выродок.
