стакан невидимой была и стакан казался со стороны пустым… Старец почерпнул дланью водицы и испил ее сытость прохладную… Видели его глаза трав донных шевеление и рыб лениво кормящихся, у самого берега бисер малька шелестел и взблескивал серебром. Долго стоял Илий над водою, опершись на посох свой, истертый руками до темного зеркала. А потом потянуло его проведать свою пустыньку отдельную от монастыря. Еще до затворничества в келье он с благословения настоятеля, в год первого сотрясения Державы и революции первой, уединялся в крепи леса в молитвах и обет исполнил там особый и тяжкий для плоти его страстями уязвленной… Надумал сходить туда и решительно направился к лесу заросшей тропиночкой заветной…
Марья Самсоновна подняла яблочко с земли и затомилась беспокойством за старца: вдруг убредет куда-нибудь и вновь хворь одолеет, где искать потом его и обихаживать… Она поспешила за монастырь, отвлекая уговор старца — не ходить следом — причиною сбора травок целебных. Только она вышла, растерянно оглядываясь, и увидела согбенную спину его, скрывающуюся в дубраве. Поспешила следом, сорвав пук травы в оправдание укора старинушки, ежель он узрит ее… Скоро догнала, но не приближалась, держала взором своим меж деревьев и кустов, тихо кралась следом тропкой мягкой, едва приметной.
Илий шел погруженный в думы молитвенные. Узнавал деревья возросшие и постаревшие с ним вместе, и они угадывали его, шумом крон переговаривались радостно, ласкали его дых ладанным смольем и дубовой терпкостью, липовой нежностью белотелой, горькостью рябинушки, грибной крепостью… прелью листа палого, силой побега малого… Брел Илий в лесном мире и мыслил русский мир.
Солнце просвечивало лес насквозь, столпами огненными касалось земли, проникало меж крон густых, как меж туч темных.
Открылась глазам его избенка порушившаяся, раскатившаяся по бревнышку, а камень вроде бы возрос и стал более прежнего. Старец перекрестился на свою разваленную келью и слеповато щурясь пошел к камню заветному и обмер сердцем, не доходя его. Слившись с темным гранитом, спал на нем сном праведным огромный медведь, раскинув лапы до земли. Круглые уши его во сне подергивались, дыхание слышалось прерывистым и стонливым, что-то виделось во сне ему жалкое и печальное… Старец пригляделся и увидел, что камень вокруг истоптан торной дорогой, только из-под валуна травы лезли, а сам камень был истерт изблескан, как посох его, и шерсть в трещинах набилась многолетняя, и понял Илий все, что было тут, и потрясенный перекрестился, вобрав боль ту нечеловечью и тоску звериную… Тихим голосом дрожащим позвал:
- Ники-итушка-а… милый ты мой старинушка, как же ты убивался… как же ты исстрадался…
Дрогнул зверь всем телом могучим и стоном долгим изошел, не открыв глаз, сильно лапы напряг, обнимая камень до скрежета когтей по нему… облапил и стонал во сне мучительно…
- Ники-итушка, аль не слышишь меня грешного… каюсь в грехе своем тягостном, но не по своей волюшке его сотворил… отлучился отсель… Прости меня, милый медведушко… — он опять заметил, как вздрогнул зверь и напрягся, вздыбилась шерсть на холке. Отворились глаза слезливые-замутненные и опять закрылись устало, — Никитушка- а, — старец подошел твердым кругом, избитым за годы разлуки медвежьими лапами, и омочил слезами умиления его широкий лоб и погладил по спине мохнатой…
Рыкнул зверь от ласки и вскинул голову, тягуче озирая поляну, и повернулся к Илию глазами своими… И увидел в них старец поначалу человечье недоумение и неверие, а потом такое глубинное озарение и радость, что пошатнуло Илия у камня от преданности зверя и любви… Взметнулся всей тушей медведь растерянно и сел, как дед на камне, свесив передние лапы на груди, словно для благословения, а потом с ревом страшным и диким облапил старца… влажным языком лизал его лик и бороду, стенал и скулил, и объятие его было нежным, невредительным, и плач его сердца понимал Илий… жалился ему Никитушка, на жизнь свою сиротскую, исскучался, отчаялся так, что вдруг взыграл молодою силою, отпустил тиски и взялся скакать вокруг него и камня, реветь и плакать слезами, катался в траве и вспрыгивал, на радостях люто взрыкивал, стопы языком старцу взлизывал, опять обнимал и вскрикивал, не мог рассказать все горюшко, а все говорил с укорушкой, своею звериной реченькой, не дан лишь язык человеческий…
Приотставшая старуха услышала звериный рев, и сердце у нее зашлось страхом за Илия. Кинулась со всех ног вперед и увидела дерущихся медведя и старца. Медведь ломал его, облапил и ревел пастью раззявленной так, что подкосились ее ноженьки и остолбенела на миг, а потом схватила толстую палку и ни о чем не думая резво выбежала на поляну с воплем и стенаниями, но зверь не слушал ее и продолжал обнимать когтистыми лапами убогого Илия… Она подскочила, вся объятая ужасом, творя заклинания против врага, и с размаху огрела медведя по хребтине палкой, хватая его за лапы и отпихивая от старца, а он хоть бы что, все порыкивает, старика за отлуку поругивает… Била она, колотила и вдруг до ее смятенного сознания дошли слова Илия:
- Не бей его, Марьюшка, и не боись… это мой Никитушка заскучавший, отойди в сторону, дай ему намиловаться сердешному.
Ушам своим и глазам не верила Марья, отступилась, все еще держа палку на плече, и потрясенная глядела, как зверь дикий плакал и рыдал от боли душевной перед человеком.
— Да заломает же он тебя, батюшко!
— Как же ему заломать, ить я его выкормил с детушки. Хватит уж, хватит, Никитушка, больно стомился я радостью, — он погладил зверя, и тот покорно лег у его ног.
— А говорят, что звери людского языка не понимают, — громко прошептала Марья.
— Как же не понимать, понимают… всякая живая тварь разумением живет и душою кроткой. Ты поглянь только, как он встоптал округ камня дорогу круглую, ить двадцать лет ждал меня и маялся… На диво преданность подобная от бессловесного зверя… А на камушке этом я провел тысячу ночей столпником в молитвах святых… плоть укрощая и страсти греховны… Сладкое время общения с Богом… а Никитушка меня караулил и ждал утра, чтоб приласкал я его и поиграл, сухарика дал и хлебушка. Так мы и жили… в пустыньке сей… он не мешал мне молиться…
Старуха только теперь испугалась зверя, и ее заколотило всю, не могла она поверить и осознать это родство, страх накатывал, и рука ее все крестила и крестила себя и Илия…
А он взобрался на камень, оставив прислоненный посох и воздев к небу руки, запел молитву, тянулся вверх, словно намерился взлететь с этого священного камня, и чудился Марье в солнечном облике — столпом светлым Божьим… Медведь на нее не обращал совершенно внимания, глаз не отрывал от Илия и все вздыхал томительно.
Илий сошел с камня не скоро, сотворив, как и прежде, все молитвы Богу и Пресвятой Богородице, истомившись и наполнившись восторгом столпника, молодостью своею воспрянув, дивясь твердостью веры своей в те далекие годы…
Когда они пошли к монастырю, медведь неотступно следовал за Илием, боясь потерять опять желанного человека. Старец уговаривал его остаться, но зверь отказывался понимать и только мотал головой и шел, как привязанный. Марья следовала за ними, видя ладный перекат мышц под шкурой зверя, все движения были мягки и плавны, красив он был и остерегающ силой своею.
Всполошились охранники над воротами и на колокольне, увидев небывалую картину, похватались за оружие, испугались зверя, но он шел за старцем мирно, а сзади старуха замыкала шествие. Ворота растворились, и они вошли в монастырь. Егор и Ирина с Васенькой, Окаемов и Мошняков как раз были во дворе, когда скрипнули ворота и первым настороженно шагнул огромный медведь, оглядываясь кругом и шумно вбирая воздух ноздрями. Все замерли от неожиданности, но вдруг Васенька с громким криком бросился к воротам. Он летел стремглав, держа на голове большую зеленую фуражку, с которой не расставался даже во сне. Ирина и Егор бросились следом, а Николай Селянинов, поняв, что они не догонят мальчишку и он успеет первьм налететь к зверю, кинулся на стену к обалдевшим охранникам и вырвал автомат у одного из них.
Вскинул оружие и понял, что не успеть, можно поразить Васю, с разлету прыгнувшего на шею зверя с радостным воплем. На секунду Николай растерялся, уже почти нажав спуск, и вдруг испуганно расслабил палец… Медведь лизал ребенка широким языком, а подбежавший Егор остановил Ирину, бьющуюся у него из рук и промолвил спокойно:
— Не надо… Теперь я понял, откуда у Васеньки в руке была шерсть медвежья… Этот зверь привел нам его…
— Мама! Мамушка-а! — вскричал Васенька, — это мой друг… мы с ним шли в лесу… он такой теплый и хороший, я спал у него ночью на животе и нисколечки не боялся… Ну потрогайте же его скорее, он
