издали. Можно сказать, тоже важная для меня книга была. На видном месте стояла, тем более она с фотографией автора. И только недавно, всего года три назад, я ее во второй ряд убрал. Как потерявшую актуальность и не несущую по этому поводу почти никакой энергии. Еще подумал тогда: надо же, six transit gloria mundi, всё проходит, всё-всё. А тут перебирал книги, искал какую-то прозу и на нее наткнулся. И так, знаете, она заиграла, я прямо почувствовал. Снова актуально, бляха-муха! Прямо греет. В России такие книги далеко убирать нельзя.
Вот так. Рассказываю это весело, а самому, конечно, не очень. Лучше бы она не пригождалась.
Музыка над нами. Бумажки
Ну вот, добрался, наконец, и до этого. Вот они, мои салфеточки и бумажечки, конфетки-бараночки, клочки разные, билеты в метро, куски газетки, на которые все записывал-записывал всякие “мысли” и “зарисовочки”, телефончики, емельки, где-нибудь в городе, чтоб не забыть, а они потом терялись или не лезли никуда и долго попадались в разных неожиданных местах, будто ожидая чего-то, а потом исчезали, так и не дождавшись. А потом вдруг вы на них неожиданно натыкаетесь. Возьмешь в руки, прочтешь, что написано: мысль какая-то, пейзаж, несколько слов - и вспоминается этот вечер, или день, или место, где это записывал, и иногда даже помнишь, о чем думал тогда и с кем был… Как в Дельвиге. Помню, как она записывала свой телефон, стесняясь и будто решившись на что-то (у девушки был муж). Или заголовок газеты и две-три строчки - и тогда это казалось важным или вызывало, как всегда, иронию, смех, гнев… А теперь… Что “теперь”? Теперь это история, желтый клочок бумажки, а на нем буквы горят. Высший суд. Есть высший суд, наперсники разврата…
Итак, эта глава о том, о чем хотелось бы написать.
Но не про то, что вы подумали, не про наперсников, а вот, например, про уличных музыкантов в метро. (Или в переходах.)
Раньше, лет пять назад, какие-то ребята очень хорошо играли в длинном переходе на станции “Проспект Мира - кольцевая”. Теперь я там не бываю почти, потому не знаю, стоят ли. Они играли обычно классику, в основном, я так понимаю, итальянцев, Вивальди, “Времена года”, ничего особенного, а иногда что-то совсем простое, типа “Неси меня, олень, по-моему хотенью”, и это, естественно, особенно забирало. Каждый представлял себе, что этот олень куда-то несет именно его, ветер в лицо, скорее прочь… Неси меня олень, в свою страну оленью… Была скрипка, по-моему, виолончель и что-то вроде флейты или валторны. А иногда оставалась одна девочка, с валторной (или флейтой). Идешь, а она играет, и издали уже слышно. И это печально и даже светло, и люди идут, опустив головы, и ты идешь усталый, и шорох шагов, и все это из-за музыки вдруг становится таким пронзительно-отчетливым, что хочется остановиться и закрыть глаза, чтобы не слепило, ощущение немного приглушить. И тут же думаешь: нет, не зря, не зря это все, и (чуть позже) - надо будет это все обязательно записать.
Или вот, программка. Московский театр “Тра-та-та”. Адрес: Трубная площадь, дом номер икс. Синенький такой листочек и дальше названия спектаклей. Внизу: информационная поддержка: “Эхо Москвы”, “Афиша”, х.ё-моё, прочие по мелочи. И, несмотря на то, что в “Тра-та-та” главный режиссер лично мне неприятен, потому что часто, выступая по ТВ, он ведет себя как-то глупо, - некоторые спектакли хорошие. Сам бывал. Но дело не в этом, а в том, что через какое-то время, может, не будет уже ни “Эха Москвы”, ни журнала “Афиша” (ну, театр-то этот останется, такие не тонут, только спектакли будут другие), - будет приятно. - Вот, - скажешь жене, наткнувшись на эту бумажку, - помнишь, ходили? - Когда? - Зимой, вот тут меленько написано: 12 декабря. - На что? - Ну как же, вот, А.П. Чехов, Б. Акунин, “Чайка” (ни больше ни меньше). Помнишь? - А, да-да… Этот спектакль, кстати, так себе. На бумаге, в книжке оно лучше. На бумаге забавно, а на сцене ерунда, пошлятина. Но хлопали, все равно…
Мы еще потом пошли в такую маленькую кафешечку, там рядом, такая смешная, называется “Крошка-картошка”, павильончик, там только кофе и бутерброды, и большие окна прямо на бульвар, и мимо машины несутся, огнями слепят, и снег под фонарем сверкает, потому что холодно, а ты сидишь в этой кафешке у окна, на высоком стульчике, что-то черкаешь на этой программке и на все смотришь сквозь жалюзи, которые поднимать, кстати, не разрешают. (Потому что это тебе “очаровательно”, а не забывай, где живем. Москва, Россия, плюс ночь уже. - Не надо жалюзи поднимать, - говорит буфетчица.) Но все равно, здорово так сидеть, и можно прямо подумать, что то ли все это не у нас, хотя как же не у нас - вон площадь Трубная, вон Рождественский монастырь на горе… То ли у нас наконец-то стало все почти хорошо и, может, все как-нибудь наконец-то образуется. (Потому что вроде пора бы уже.) А еще туда потом зашел знаменитый актер Михаил Ульянов с какой-то женщиной. Честное слово. Я прямо растерялся. Заглянули, смотрят, все места у окна заняты, и ушли. Я видел через окошко, как они ловили такси на бульваре.
К чему я? Что теперь это все наше. В смысле это пространство-время. Вот эта улица, эта кафешка, здания, афиши, газета на столе, “контекст” всякий, разные исторические персонажи и мы.
А, кстати.
Надо любить Россию
Да? А я не люблю. Ну, дайте водки, только немного. Говорят про эмигрантов, как достоинство большое: его, мол, тут во все дыры имели, причем помногу, а он все равно: она (Россия) не виновата, люблю ее - и все тут. И верю! (Это главное.) Ладно, эмигранты, у них “дым отечества”, Клюев из лагеря писал: “Святая Русь, тебе и каторжной молюсь!”
Если бы такое с женщиной, сказали бы: он мазохист, наверное. Но Клюев и женщины… - хм-хм, в общем, вопрос сложный.
Просто тут живешь, привык давно, воспоминания, связи, вот этот двор, вот эта улица, школа и дальше полем-пустырем, а там дом, где с девчонкой одной из класса встречался, а еще три остановки по этой же ветке - детский садик, куда сын маленький ходил, а там школа, где сам учился… И поехали. Уже глядь, а он и плачет. Ну, махнешь рукой, обнимешь, ладно, что там, перестань, я просто так, я же тоже… выросли, приросли, наше, надо терпеть…
Почему?.. Почему терпеть?! Ваш звонок поставлен на очередь. Ждите ответа.
И так из века в век. Долго ждать придется… Расскажу дурацкую историю.
В студенческие годы у нас в нефтяном институте был такой комсомольский вождь нового типа, Миллер, по-моему, его звали, кто-то мне сказал, что он из поволжских немцев, да еще вроде родители репрессированы. Его однофамилец сейчас большой начальник по газу… Помню, как-то меня вызвали: куда- то я не пришел, на какое-то их “мероприятие”. А я как раз тогда купил ботинки итальянские у одного друга (в магазине-то тогда один сушеный хрен можно было купить, да и тот изготовленный на фабрике “Парижская коммуна”) - оранжевые такие, веселые, стильные “мокасины” - и весь день на них любовался, все под стол на лекциях смотрел, а они там такие симпатичные мне говорят: ку-ку.
И вот этот Миллер меня вызывает в числе троих других несознательных, смотрит на меня через очочки в оправке модной и говорит: что такое, мол, как же так, вы что же, хотите … (типа чтоб мы вас отымели)? И я вижу, что он видит, как у Набокова, в “Приглашении на казнь”, что я - чужой, и понимаю, что надо бы покаяться для виду, никто же больше ничего не хочет, но одновременно посматриваю под столом на свои итальянские ботинки, и вы будете смеяться, но мне как-то неохота. Неохота каяться. Наверное, неохота впечатление от ботинок портить. И я молчу. А он, увидев, куда я смотрю, вдруг, как мне показалось, понял (хотя это звучит бредом) мое молчание и его мотивы, - так как уже без прежнего металла в голосе сказал какую-то фигню типа, что, мол, с такими комсомольцами, как я, они никогда БАМ не построят, что-то в этом роде. И после произнесения еще пары магических заклинаний в том же духе вдруг отпустил меня. Сказав, правда, что в следующий раз они мне обязательно объявят выговор - в следующий раз уже точно.
А может, я все ерунду говорю, про “понял”, и он просто решил, глядя на мои ботинки, что я чья- нибудь “детка”, путешествующая инкогнито (тогда некоторые партбоссы старой закалки любили такие
