– И какие соображения на этот счет имеются?
Мушерацкий только руками развел:
– Да вариантов-то много, товарищ Председатель. Можно снайпера или автокатастрофу, можно и крушение самолета организовать, только он частного джета не имеет, летает регулярными рейсами, так что возможны жертвы среди мирного населения в количестве пассажиров на борту плюс члены экипажа.
«А может, и не просто исполнитель. Вон как шутит, вроде с чувством юмора все в порядке, – наблюдая за Мушерацким, подумал Председатель. – Жертвы среди мирного населения его волнуют. Либерал он, что ли?»
– Вы либерал?
– Никак нет! – ответил генерал, а Председатель вместо решения крякнул неопределенно и поморщился.
– Что ж, на ваше усмотрение. Посторонних жертв желательно избежать, но действуйте по обстоятельствам.
В тот же день подробные инструкции были переданы Лемешеву, а он, в свою очередь, посвятил своих подопечных в детали разработанного плана. Все словно катилось по смазанным салом рельсам, лихо и со свистом. В цепочке предсказанных в подземном бункере событий пока что ни одно звено не оказалось лишним или недостающим.
«Ля маре» никакого особенного впечатления на Настю не произвел. Ресторан как ресторан: чисто, строго, дорого, в воздухе витает оттенок московского снобизма. Посетители – бизнесмены, куртизанки, люди неопределенных профессий с хорошим достатком. О таких часто говорится в криминальной хронике примерно так: «Автомобиль стоимостью три миллиона рублей был похищен у безработного мужчины по такому-то адресу». Они выбрали место у окна, причем Продан сел к нему спиной, а Насте хорошо был виден ночной Петровский бульвар с быстро шныряющими автомобилями и редкими прохожими. Несмотря на то что свободных мест в зале не было, столик по соседству пустовал. Присмотревшись, Настя заметила табличку «Зарезервировано». Вначале Продан был напряжен, но, выпив немного вина, расслабился, как-то обмяк, принялся шутить и рассказывать анекдоты – между прочим, замечательные, прежде Настей не слышанные. Ужин протекал, как принято говорить, «в прекрасной атмосфере», блюда были чудесно приготовлены, Настя с аппетитом уплетала рыбу тюрбо с прилагающимися на гарнир пюре из сельдерея и спаржи, сенатор налегал на вкуснейшую рыбку со смешным названием барабулька и не забывал подливать в бокал своей спутнице и себе. С вином Настя не торопилась, и на исходе сороковой минуты ужина их счет, если мерить его в бокалах, выглядел как пять-один в пользу сенатора, оказавшегося человеком, в «употреблении» невоздержанным.
Она и не заметила, как за соседним столиком появились двое. Обратила внимание лишь после того, как один из них довольно громко и отчетливо ругнулся словечком, обозначающим представительницу древнейшей профессии. Настя едва заметно покраснела, так как голос этого сквернослова был ей отличнейшим образом известен и принадлежал, несомненно, Роману, который вместо вина ухитрился за считаные минуты опрокинуть в себя три рюмки коньяку и уже ожесточенно спорил о чем-то со своим собеседником, элегантным мужчиной лет сорока пяти в добротном костюме в талию, белой сорочке, с шейным платком, заколотым бриллиантовой булавкою. Продана, похоже, заинтересовал этот эстетствующий индивид, и сенатор время от времени с пьяненьким откровенным любопытством поглядывал в его сторону.
Игорь (а это, конечно же, был он) находился в своем любимом образе китайского мудреца Мистера Ты и, словно от скуки, отвечал на реплики подогретого коньяком приятеля, используя кантонский диалект, который Роман, к вящему удивлению Насти, прекрасно, по всей видимости, понимал, отвечая, впрочем, по- русски. Продана все больше забавляло это соседство, он, казалось, вот-вот готов был обратиться к странному незнакомцу с вопросом и уже было открыл рот, как вдруг, в течение буквально нескольких секунд, произошло сразу несколько событий. Мистер Ты внезапно замолчал, и Настя явственно увидела, как все вокруг замедлилось. Юркие официанты еле-еле передвигались по залу, один из них наклонил горлышко бутылки, наливая кому-то в бокал, и струя тянулась, словно золотистый густой мед, а слова сидящих за столами людей, разбитые по слогам, повисали в воздухе, создавая подлинную какофонию. Сама же Настя при этом могла двигаться и говорить с прежней скоростью. Она увидела, как напротив витринного стекла ресторана остановилась милицейская патрульная машина и немедленно из нее вышел человек в форме, который также двигался совершенно обычно. Да и во всем остальном мире, если судить по происходящему за окном, время вовсе и не замедлилось. Все так же неслись по бульвару автомобили, которые теперь старательно объезжали вторым рядом припаркованную милицейскую машину с включенными проблесковыми маячками. Милиционер, оказавшийся совсем юным лейтенантом, подошел к окну, спиной к которому сидел Продан, и остановился в метре от стекла. Затем со спокойствием, поразившим Настю, извлек из кобуры на поясе пистолет, привел оружие в боевое положение и прицелился. Насте показалось, что целится он в нее, и она поняла, что сейчас случится нечто совершенно ужасное.
– Пригнись! – Мистер Ты вскочил, кинулся вперед, словно кот, и, не дожидаясь реакции, резко дернул ее прямо за волосы, прижав головой к скатерти, поэтому глаз милиционера, равно как и глаз Продана в момент выстрела, Настя увидеть на смогла. Выстрел прогремел отдаленно, звук его, столь оглушительный в условиях естественной тишины, был поглощен уличным шумом и толщиной витринного стекла. Раздался звон, затем глухой стук, и что-то массивное и безжизненное тяжело рухнуло на пол. Это было тело Продана, в голове которого засела пуля, выпущенная из милицейского оружия. Лейтенант выбросил пистолет и на автомобиле унесся в ночь, распугивая сиреной обывателей.
– Не сожалеешь, что так и не получила гонорар за свою работу? Ведь книга-то почти была закончена. – Лемешев поднял на лоб светонепроницаемую маску. – Не могу спать в самолете. Мешает ощущение многокилометровой пустоты под ногами. Воздух, как известно, опора ненадежная. Так как же? Не жалеешь?
– Ну, во-первых, жалеть о том, что прошло и не случилось, бессмысленно, – холодно ответила Настя. – Такое поведение – удел сентиментальных идиотов, которым нечем больше заняться.
– Ты что же, далека от сентиментальности? – удивленно вскинул брови Игорь. – Вот уж не ожидал от тебя подобного признания.
– А я ни в чем таком и не сознавалась. Я лишь сказала то, что хотела сказать. Не все идиоты сентиментальны, чаще всего сентиментальны истинные злодеи. Вот Продан, например. Я сильно подозреваю, что он был примерным маменькиным сынком и любил котят персидской породы, что не мешало ему оставаться истовым борцом против христианства, а значит, и против человечества.
– Спорный вопрос для меня, как ты понимаешь. За много лет в шкуре высокопоставленного беса я настолько успел пропитаться чертовщиной и крамолой, неприемлемыми для добропорядочного мирянина с убеждениями на уровне «вот поставлю свечку боженьке, и все будет хорошо», что только за это я бы не судил Продана так строго. У него была совершенно иная цель, и, воплоти он ее, прервались бы многие человеческие жизни, вот в чем дело. Евреи свой грех искупили сполна, если, конечно, распятие Иисуса всерьез можно считать их грехом. Холокост восстановил равновесие справедливости ценою миллионов еврейских жизней. Продан же и прочие подобные – а тебе, возможно, еще предстоит кое с кем из них встретиться – жаждут вновь разыграть еврейскую карту, заставить газеты и телевидение вопить о разгуле антисемитизма. Собственно, они и не прекращают этого делать, дай только подходящий повод. А книга Продана была бы, как говорил лысый Вова Ульянов, «архиповодом».
Их кресла в первом классе большого трансатлантического «Боинга» компании «Юнайтед», вылетевшего из московского аэропорта Домодедово, стояли рядом. Роман сидел через проход от них. Он еще перед началом полета заявил, что всю дорогу будет спать, и тогда было решено «отсадить» его. Но, как оказалось, спать он и не думал, а подслушивал их беседу, сидя с зажмуренными глазами и притворяясь уснувшим. В конце концов ему это надоело, он разыграл внезапное пробуждение и привлек внимание к себе покашливанием, энергичными движениями затекшей шеи и сладким потягиванием.
– Вам сложнее всего, Игорь. Вы одновременно бываете и на той стороне, и на этой. И в свете, и в тьме, если такой примитивизм моих речей вас не обидит. Где в результате лучше? – Рома наклонился в
