…В религии кроется какая-то подозрительная общедоступность, уничтожающая ценность ее откровений…
Психотерапевт принимала по четным дням в маленьком и каком-то кривом, из одних только углов состоявшем кабинетике. Все в этом самом кабинетике было не замызганным даже, а каким-то по- солженицынски замурзанным, затертым тысячью шершавых судеб. Линолеум, казавшийся обугленным, пузырился, как пузырятся на коленях алкоголика заношенные вдрызг спортивные штаны. Мебель была возмутительно, до антикварности казенной и не менялась со времен Брежнева, не иначе. Несколько в стороне от входа (если располагаться к нему спиной, никуда не поворачиваясь, то слева) стоял стол на железных худых ногах Россинанта. Перед столом, неловко приставленный боком, ютился стул, обтянутый надорванной и выцветшей пятнистой мешковиной, краснеющей сквозь темные пятна привычной, застенчивой казенной убогостью. И еще были в кабинетике какие-то шкафы, притом совершенно пустые, если не считать двух-трех постоянно лежащих в них больничных формуляров. Должно быть, в конце каждого из них вписан был суровый постскриптум: «Пациент скончался, не приходя…» Куда не пришел пациент – то ли в себя, перед тем как скончаться, то ли он скончался по дороге в угловатый кабинетик и оттого не пришел, куда хотел, – это было решительно никому не известно, да, вернее всего, и вообще было ни к чему и совершенно иное значило. Стены в кабинетике, выкрашенные бледно-желтой краской, блестели, словно новая эмалированная кастрюля. Из неодушевленных предметов была в кабинетике еще люстра в виде большого матового шара. Когда ее зажигали, видно было, что внутри, на дне этого шара, скопился сам собою какой-то мусор, и, если долго смотреть, начинало казаться, что мусор этот живой и легонько копошится себе в собственном, так сказать, соку, двигается, шевеля мягкими ворсистыми лапками.
Психотерапевта звали Маргарита Константиновна. Это была полная, очень жизнерадостная и приятная женщина лет пятидесяти или чуть старше. К Маргарите Константиновне, слывшей мастером своего дела, Настю записала мать, которая перед этим полдня потратила на телефонные звонки своим многочисленным театральным приятельницам, ведя через них поиски подходящего специалиста. Чего уж тут греха таить: родителям Насти за минувший год пришлось нелегко. Шутка ли – единственная дочь сперва не приходит ночевать без всяких объяснений, а наутро заявляется знакомый участковый милиционер, тот самый, что снял однажды с дерева кошку – семейную любимицу, и, смущенно пряча глаза, просит, чтобы никто не волновался, но их дочь была найдена на кладбище, возле разрытой могилы, в состоянии, не представлявшем решительно никакой возможности поместить ее куда-либо помимо дома скорби на Шаболовской. Именно так с ней и поступили. Хорошо хоть, что не впадала Настя в буйство, не кидалась на санитаров, а лишь время от времени начинала хихикать и грозить пальцем кому-то, видимому лишь ей одной. В больнице (со временем) это состояние у нее прошло, и родители сразу же забрали ее из этого скучного, с решетками на окнах, дома, наводненного императорами, полководцами и знаменитыми музыкантами. В родных стенах Настя быстро пошла на поправку, охотно занималась с сынишкой, но временами озадачивала-таки своим поведением: вдруг принималась смотреть куда-то в сторону, шевелить губами беззвучно, делать какие-то жесты и сложные фигуры из пальцев, словно собиралась затеять игру в театр теней. В больнице с решетками на окнах предупреждали, что могут быть «последующие слабые проявления» и их надо лечить, что Маргарита Константиновна и делала, всякий раз с улыбкой встречая тихую и покорную, словно овечка, Настю на пороге своего угловатого кабинета, находящегося внутри открытой не для всех, принадлежащей одному серьезному государственному учреждению поликлиники, притаившейся в неприметном зданьице в Плотниковом переулке.
– Садись, садись, девочка моя. – Маргарита указывала на кушетку. – Ну, расскажи мне, как твои дела сегодня? Не беспокоит ли что?
В самом начале знакомства с этой «докторицей» (так называла Настя про себя психотерапевта из ведомственной поликлиники) общение между врачевателем и пациентом протекало неважно. Настя была очень замкнутой, на вопросы отвечала односложно, но ведь не зря говорят, что время – лучший доктор, и постепенно ледок отчуждения между двумя женщинами почти растаял. Они и беседовали-то порой, словно старые подруги, если Маргарите удавалось разговорить Настю и та, забывшись, начинала рассказывать ей о прежней жизни, о затейливых ее поворотах… Маргарита лишь тщательно следила, чтобы тема разговора никогда не касалась случая на кладбище, благодаря которому эта симпатичная и умная девушка оказалась пациенткой угловатого кабинетика с желтыми блестящими стенами.
Прошло уже около года с тех пор, как случилось это невероятное ночное событие, чуть было не стоившее Насте ясного рассудка. По мнению Маргариты, или, как сама она просила себя называть, Риты Константиновны, дело шло на поправку весьма быстро, и вот в один из дней, как раз после славного летнего дождичка, Рита решила, что настало время поговорить со своей подопечной совсем уж откровенно, что называется, начистоту. В каждой беседе психотерапевт, стремясь ухватить за скользкий хвост юркую, точно ящерка, душевную болезнь, все никак не могла этого сделать ввиду отсутствия не только собственно хвоста, но и той, кому этот хвост мог бы принадлежать, то есть самой болезни. По мнению Риты, Настя была если и не вполне здорова (ибо ни один врач никогда не скажет вам, что видел за свою практику хоть одного совершенно здорового пациента), но, уж во всяком случае, душевнобольной она точно не являлась. «Переживала девочка. Шутка ли сказать, так любить мужа, что пойти на такое дело ради возможности последний раз на него взглянуть, – мирно рассуждала про себя Рита. – Переволновалась, тут картина ясная. Все чертей по углам ловила, а теперь наконец и в себя пришла. Остается все еще раз проверить, и пора ее отпускать, я ей больше ничем помочь не смогу».
– Ну что, Настенька, настало время нам с тобой попрощаться. Ты, конечно, заходи, когда вздумается, я буду только рада, но это если тебе просто захочется меня увидеть, чайку там попить или о жизни поболтать. Жизнь, Настя, у нас такая… – Рита задумалась, вспомнила что-то, и легкая тень пробежала по ее лицу, – женская, одним словом. И я тебе напоследок совет дать хочу. Можно?
Настя кивнула. Ей все равно, пусть советует, что хочет. И заходить сюда она не собирается, до того надоели ей все эти бесконечные расспросы и тесты. И от убогого этого кабинетика, от тяжелого запаха сандаловых, с карамельным отливом Ритиных духов, которым было пропитано тут все, вплоть до последнего гвоздика в плинтусе, Настю давно уже мутило, словно от чего-то тошнотворного, до невероятности надоевшего. Поскорей бы вон отсюда, вон навсегда!
– А совет вот какой, – медленно выговорила Маргарита Константиновна, пристально глядя на девушку, сидящую к ней вполоборота. – Ты больше на кладбище никогда не ходи.
– Почему это? – Настя едва заметно вздрогнула, вся было с вызовом выпрямилась, но тут же взяла себя в руки и даже улыбнулась. – Хотя вы, конечно, правы, мне там делать нечего.
– Вот и умница, – с явным облегчением изрекла психотерапевт и шлепнула в историю болезни штамп о выздоровлении, – ступай себе с Богом, Настенька. Я тебе желаю счастья, и все у тебя будет хорошо. Уж ты мне поверь: я много чего наперед вижу, не просто так, ради красного словца говорю.
Настя встала, взяла протянутый ей врачебный формуляр, не глядя, запихала его в сумку, молча развернулась и направилась к выходу. Уже у самой двери, повернувшись, сказала такое, отчего все усилия и надежды Маргариты Константиновны пошли прахом:
– Мне там нечего делать, потому что у меня на кладбище никого нету. Некого мне там навещать, потому что муж мой жив. Ходит где-то, прячется. Вы думаете, я с приветом? Чокнутая? Продолжайте так и думать, вы ведь ни черта не видите дальше своей конуры. А заходить мне к вам незачем, девочка вы моя, – с мстительной издевкой передразнила Настя «докторицу».
Хлопнула дверь, и Маргарита Константиновна долго еще сидела, в растерянности предаваясь бессмысленному занятию: она гоняла по столу карандаш. Ей нравился звук, который издавали его маленькие грани, постукивая по стеклу, лежащему поверх стола. Про себя она отчего-то называла этот звук «гофрированным» и аккомпанировала карандашу, издавая при помощи языка нежное тарахтение, как,
