глаз в куче трупов.
— Ваше благородие, дозвольте доложить, Осипчук помер! — сказал и застыл с рукой у козырька появившийся откуда-то сбоку маленький солдатик Затуливетер. Подслеповатые глазки на вспотевшем лице; дрожат пальцы.
— Помер? Как помер?
— Так точно, кровью изошел, ваше благородие!.. Счас на площадь лазаретные линейки пришли, там их всех и положили… Фершал посмотрел, говорит: «Этот, говорит, готов…»
— А в других ротах?
— В других так что меньше — где два, где три… У нас больше всех…
«Я не послал разведки, — вдруг остро вспомнил Бабаев. — Обстреляли всю роту на ходу, без прикрытия… Спросят: почему не выслал разведки?..»
Показалось, что и теперь, от этих четырех конвойных и от маленького Затуливетра, ползет упрек. Качнулась широкая скула Осипчука и толстые губы, как он запомнил их сегодня ночью.
Похолодел и крикнул резко:
— Солдата убили — слышите? Это вы его убили! За что убили?
— А этих за что убили? — качнул головой на трупы рабочий с белесой бородкой.
— Молчать, хам! — весь вздрогнул Бабаев.
Пять-шесть частых выстрелов добросило вдруг из глубины улицы… Улица кривая, длинная — что там? Вторая линия баррикад?.. И еще, может быть, убили солдата. Может быть, нескольких?.. Нужно было обойти с флангов, дворами… пустить всю роту вперед, а не два взвода… Как же он это?.. Нужно теперь… или уже поздно?
Показалось, что улыбается насмешливо студент широким лбом и рабочие — яркими щеками, что смеется, морщась, исчерченная пулями хатка…
Солдаты с фельдфебелем Лосем бросили уже тополь. Вот они сходятся по одному, молчаливые и тугие. Замыкают круг. Переглянулись с конвойными. Молодчина Везнюк говорит что-то взводному Волкотрубу, говорит, конечно, о нем, ротном, поручике Бабаеве. Встретил его там, где фонарь на углу. Не ночевал дома…
— Расстрелять их! — отчетливо уронил Бабаев старшему в конвое и отвернулся.
Были острые, резкие крики, два коротких залпа, и на земле в крови валялись три новых трупа.
Бабаев едва успел сосчитать: десять и три — тринадцать, едва успел повторить: десять и три — тринадцать, как со всех сторон бросился на него и охватил удушливый страх.
Небо стало молочно-белым; от него падали на землю, колыхаясь, широкие всплески облаков, как саван, и облили звонко-испуганные дома, а земля поднялась, зыбилась под ногами, краснела от напряженного хохота.
Горело на соседней улице, и спешил уйти клубистый дым. Мчались откуда-то, как табун, частые выстрелы…
Тонкий детский голосок в душе — остался там такой, как луговая трава, — спрашивал удивленно: «Это зачем?»
И так отчетливо вспомнилась вдруг старенькая горбатая нянька Мавруша и пестрая корова на лужайке перед домом.
— Мавруша! Меня корова ругает! — бежит он к ней, плача.
— И-и, болтаешь, глупый! Как она тебя ругать может?.
Она ничего не знала, старая, и у нее были такие забытые черные пальцы и смятое лицо…
Вдруг повернулся, пошел вдоль улицы. Пошел куда-то в минувшее.
Тонкая девочка бежала ему навстречу. Девочка с робкой косою, в коричневом платье…
Остановится перед ним и скажет: «Сережа! Не за то, что ты — кадет…» — И глаза будут строгие.
Зачем два солдата гонятся за нею — штыки наперевес? Такие жесткие, хищные два желтых пятна, и штыки наперевес!.
Девочка, бледная, белая, глянула на него, подбежав, огромными глазами… кто она?
Поднялось что-то к этим глазам знакомое, матово-черное… Такое же есть в его кобуре справа… Это зачем?
Девочка такая тонкая, белая, с такими огромными глазами… Обнять ее и над ней заплакать.
Острое вдруг ударило в грудь, обожгло, застонало.
Бабаев ляскнул зубами и упал навзничь.
Два солдата изогнулись возле, кололи убийцу штыками — бледную девочку в коричневом платье.
Потом пропали.
Потом только рвались, звеня, чьи-то крики и топот… Силились открыться глаза и не могли… Колеса без ободьев поползли кругом, как пауки тащили вниз… Поплыли, завертелись кучей, быстрее, быстрее, колеса желтые, колеса красные — без ободьев, без шума, без дороги… Что-то пыльное всколыхнулось, обвилось возле. Отчего это стало вдруг совсем тихо, свободно, просто и легко?.
Воинский начальник*
И без того фамилия у него странная — Ящик, все-таки писаря из управления, а за ними и все в городишке зовут его Пищимухой.
Он уездный воинский начальник, подполковник запаса, старик. Вдов. Живет с кухаркой Дарьей и потому не любит своего старшего писаря Стуся за то, что он живет с Прасковьей Павловной, вдовой канцелярского служителя.
Городишко маленький. Тайн никаких тут нет и никоим образом быть не может. И когда в праздник Стусь идет под ручку со своей канцеляршей и, встречаясь, козыряет ему, Пищимухе, она смотрит на него искоса и смеется. Кухарка его Дарья, конечно, тоже хорошая баба, и смеяться нечего, но посадить за это Стуся под арест нельзя: напутает что-нибудь в бумагах и на смотру подведет под неприятность.
Пищимуха по-стариковски толст, кособок; лицо у него маленькое, красненькое, кожа как-то отстает и коробится: кажется, потяни ее от правого уха — так и отстанет вся вплоть до левого. Лысина у него потная, глаза серые, часто слезятся; брови и усы плотные и седые.
Любит гусей. Развел их штук до ста — белых с хохлами — и зимою, по вечерам, сам их кормит. Летом они пасутся в лугах, где их часто бьют писаря и тут же на месте жарят. Счет им бывает только поздней осенью, когда замерзают озера. Тогда Пищимуха идет сам за ними в луга вместе со всей писарской командой. Там их окружают со всех сторон и гонят в город. Дело это шумное и трудное, так как за лето гуси успевают порядочно одичать: гогочут, кусаются, подлетывают. Иногда улетают далеко, и вообще возни с ними много.
Зимою Пищимуха с ними строг — держит их безвыходно на дворе, отчего там целые дни невообразимый гам… Если случится какому гусаку прошмыгнуть в калитку или вылезть в подворотню на улицу, — загоняют его и сажают строгим арестом на трое суток в маленький чуланчик, где он неистово гогочет, пока Дарья не улучит время его выпустить.
Пищимуха и к себе строг. Встает он всегда в семь часов, а когда случается ему проспать, сам ставит себя на час под ружье: берет у своего солдата выкладку и винтовку и стоит не шевелясь, по правилам, минута в минуту час.
Умывается на ночь; утром же только полощет рот.
Со своим делопроизводителем близко не сходится, потому что он не офицер, а чиновник. Несколько лет все собирается сказать ему, чтобы он не брал взяток с новобранцев, и все как-то не может решиться и брезгливо машет рукой, когда об этом вспоминает.
И пьет делопроизводитель, и нос у него всегда красный. Это тоже неприятно Пищимухе, но и об этом он тоже молчит.
