немигающий глаз.
За окнами выла вьюга, и отвороченное с крыши железо хлопало и рычало, хрипело и жалобно визжало: «И-и-и, рроди-имые вы мои-и!», точно и ему было холодно, пусто и нудно.
Ульян Иваныч приехал к своему двоюродному брату Модесту Гавриловичу два дня тому назад. Тот, не видавший его лет десять, не нашел в нем большой перемены: немножко больше стала лысина, немножко худее стало лицо, немножко сгорбилась спина, но в общем он остался тем же Ульяном Иванычем, которого он знал и раньше, — человеком без определенных занятий, семейным, пришибленным и пугливым.
У него, так же как и прежде, было инстинктивное недоверие к своим вещам, словам, поступкам. Когда нужно было узнать время, он справлялся у кого-нибудь, даже и не пробуя вынимать своих часов; когда нужно было почистить платье, он просил у кого-нибудь щетку, твердо будучи убежден, что его собственная никуда не годится.
Раньше Ульян Иваныч боялся беспокоить богатого родственника и, когда бывал без места, только писал ему витиеватые письма с просьбой о помощи; теперь же приехал сам, узнав, что он в доме один, что у него недавно умер от дифтерита сын, а другого, еле живого от истощения, мать повезла за границу, в Кан.
Какие были у него побуждения для того, чтобы приехать, он и сам точно не знал, как не знал точно ничего за всю жизнь. Он думал отчасти посочувствовать горю брата, отчасти выпросить у него места, личной рекомендации, денег. Дома у него, в Курске, в холодной квартире, осталось пятеро ребятишек, из которых никто не думал умирать от дифтерита; напротив, все назойливо предъявляли свои права на жизнь, громко плакали и ссорились из-за игрушек.
Жена у него была рыхлая, плаксивая женщина, которая вечно боялась, что Ульяну Иванычу откажут от места, и когда ходила по утрам на базар, то в Пятницкой церкви ставила свечи и молилась, чтобы над мужем не стряслось беды.
Впрочем, ее молитвы были мало действенны, и Ульян Иваныч часто оставался без места, переходя из страхового агентства в банк, из банка к нотариусу, от нотариуса на пивоваренный завод.
В девять часов Модест Гаврилович пошел спать, а Ульян Иваныч остался в гостиной и, когда нянька Федосья пришла убирать со стола, разговорился с ней о том, как умер маленький Петя.
Нянька Федосья была толстая старуха, согнутая посредине спины и похожая на грушу-бессемянку. Говорила она жужжащим басом и при этом кивала головой в стороны, точно отмахивалась от мух.
— Сначала Количка заболел, а к вечеру и Петичка заболел, — рассказывала Федосья. — И ведь не то что, как у детей это обыкновенно бывает, а сурьезно обоих забрало. Лежат мои бедненькие, горьмя горят, глоточку у обоих заложило, жалости подобно!.. Петичка-то еще смогдается кое-как, а уж Количка совсем бедный, как птенчик, лежит, двошит, глазки закрыл. Мы сичас за дохтуром сани послали. Ну, дохтур, Иван Степаныч, хороший человек, действительно, не задерживал, моментально прямо приехал, посмотрел обоих, говорит: «Дифтеритик…» С барыней тут даже дурно сделалось, очень уж болезнь сурьезная — испугалась. Дохтур обратным ходом в больницу, потом, через час времени, прививку привез… Вроде как от оспы прививка, в пузыречке… только вот тут уж и нехорошо вышло, такое вышло, прямо страсти божий! Прививки-то этой всего и было на одного, а у нас-то их двое… В город ехать все равно далеко, девяносто верст, не поспеешь… Ничего-то нельзя сделать, ничего-то нельзя сделать, батюшка мой! Дохтур, Иван Степаныч, говорит: «Выбирайте, говорит, на выбор, кого желаете, чтобы живым был…» А как их выберешь? Оба такие хорошенькие, как игрушечки, такие беленькие, умненькие, — как их выберешь? Барыня плачет, барин-то, нравный он у нас барин, бывало, кричит, все командует, — а тут и барин прижук… Стоит, глаза выкатил. «Да что ж это, говорит, за напасть такая!» А дохтур говорит: «Вы, говорит, не медлите очень, а то поздно будет». Как тут не медлить? Кто своему дитю палач? Разве так можно?.. Барыня плачет навзрыд, никак от нее ничего добиться нельзя, а барин говорит: «Прививайте Колюшке, а Петя, может, и так выходится». Петя — он действительно кругленький такой, полненький мальчик был… Бывало, возьмешь его за руку: «Это, скажешь, что?» — «Это, скажет, суп, борщ и картошка»… Бойкий такой был… Жареную картошку любил очень; ничем его не корми, а уж картошку давай!
— У меня тоже есть один мальчик, Вася, тоже картошку любит… Впрочем, у меня все любят, — вставил Ульян Иваныч.
Старуха посмотрела на него строго, качнула согнутым туловищем и продолжала:
— Привили дифтерит Количке, и так же потом Петичку жалко стало, и-и-и, не дай бог! Плачем, все плакали! Уж на что барин каляный, а и тот подойдет к его кроватке: «Ты, Петюшка, не робей! Поправишься!» Где уж там такому крошке поправиться: шесть лет ведь всего… Лежит, кашляет… И ведь умненький какой был: видит, что тревожатся все, чуть он закашляется, он ручкой своей рот зажимает, чтобы не слышно было… Ну, конечно, там ему не позволяет боль-то, раскашляется — все к нему… А он, бедненький: «Вы, говорит, меня простите, я нечаянно!»… Какое уж там нечаянно! Уж что мы ни делали, как ухаживали, и Иван Степаныч все время у нас был — ничего не помогло! На третьи сутки помер. Перед самой смертушкой — ночью спать нас посылал. «Идите, говорит, спать, что вы не спите!» А барин ему: «Лекарства тебе нужно дать, а то помрешь». — «Ничего, говорит, идите, я и сам как-нибудь помру…» Хороший ты мой!.. ангельчик!.. Еще о других беспокоился…
Старуха замигала красными веками, закрестилась и заплакала.
Ульян Иваныч видел, как упрямые слезинки просачивались сквозь ее корявые пальцы, видел, как за спиной старухи из темного угла неподвижно глядел освещенный овальный лист фикуса, и слышал, как за окном, во мраке, зловеще выл ветер и хлопал по стропилам крыши отвороченным железом.
И оттого, что все это была тоска, Ульяну Иванычу стало жутко.
На следующий день к обеду приехал доктор Иван Степаныч.
По-женски толстый в бедрах, он вошел утиной походкой, с развальцем. На рыжих с проседью усах его намерзли тонкие сосульки, и он на ходу отдирал их платком с красной меткой. Красное от морозу, мясистое, грубое у него было лицо и красные руки; говорил он хрипло и лающе кашлял.
За обедом Модест Гаврилович немного оживился.
Он выпил две рюмки водки и, казалось, с большим вниманием слушал, как доктор знакомил Ульяна Иваныча с своим положением земского врача.
— Допустим, был такой случай, — говорил Иван Степаныч. — Наши земцы вздумали облагать каждого приходящего больного пятачком… Хорошо! Умно! Пятачок так пятачок… Ведь этим дурам знахаркам во всяком случае больше платят, а из пятачков составляется все-таки сумма… Кхе-кхе!.. Да-с!.. А посмотрели бы вы, как мужички наши встретили такую реформу. Для мужика в данном случае пятачок — капитал… Разве он дошел до того убеждения, что болезни лечить надо? Через сто лет не дойдет! Когда прием был бесплатный, они так, для развлечения больше, в больницу лезли, а как назначили пятачок, — ведь что вы думаете? — чуть бунта не устроили! Собрались около больницы, кричат… кхе-кхе!.. кричат по моему адресу: «Пятаки наши обираешь да восседы покупаешь!» Я, знаете ли, к тому времени велосипед купил, а они его «восседом» окрестили… Кричат, знаете ли, да: восседы покупаешь! Прямо, бунт. Кхе-кхе…
— Совершенно верно, совершенно верно… Дикий народ! — покачивая головой, сочувствовал Ульян Иваныч.
— Дикий, дикий… Я вам говорю, не то что злостный какой-нибудь, а просто дикий, некультурный и обвинять его за это нельзя. Например, таким языком свои болезни излагают, что положительно ничего не поймешь. «Колчужка в животе засела», «ноги стреляют»… или, например: «Поперек в спину как шибанет!» и прочее все в таком же роде… Черт его знает, что оно такое за болезни, кхе-кхе!.. Я вам доложу, первый год чуть не каждого больного сам выслушивал, осматривал, чтобы хоть как-нибудь разобраться… Ну, потом привык, разумеется, наметался, да и болезни все однообразные…
— Так, так… А вот скажите, Иван Степаныч, пожалуйста, рука у меня болит, — так от плеча и вот до этого места (Ульян Иваныч показал немного выше локтя). Лечил, знаете ли, и так, и этак, и иодом, и припарками — все мозжит… По ночам особенно… Что бы оно такое значило?
— Невралгия, должно быть, или растяжение жил. Электричеством не лечились? — спросил Иван Степаныч, закусывая ветчиною.
— Нет, этого не пробовал, — живо ответил Ульян Иваныч. — Вот бы в сам деле попробовать
