Под солнцем, стоявшим в зените, приземистые избы с крутыми пухлыми соломенными серыми крышами слились неотрывно с толпой; от этого толпа казалась еще больше, чем она была, и еще теснее: огромной, непролазной, как дремучий лес.
С режущими ладони револьверами в руках, побелевшие, смотрели и на толпу, и друг на друга, и на свою жалкую теперь каретку все шестеро, понимая пока только одно, что нехорошее что-то с ними или случилось уже или вот-вот должно случиться.
Свои тамбовские русские лица, — мужичьи, бабьи, — отпечаток сотни монгольских, финских, славянских и прочих лиц, — увидел во множестве вокруг себя студент. Глаза у этого общерусского лица были ясно враждебны… И оно как-то только тихо толклось, точно плыло, оплывало кругом, как море камень, это лицо, однако круг около форда стал совсем маленький, и машина безучастно стояла…
— А ну!.. Осади назад! — крикнул вдруг он, подняв револьвер, и певучим своим рокочущим голосом, четко отделяя от слога слог, позвал: — Па-а-та-шви-и-ли!
И только после этого, непонятного, странного в русской деревне крика заговорила толпа.
— Вы что за люди такие? — спросил один за всех, лет сорока, с выпуклой грудью, безбородый, в усах, — в зеленой суконной, рваной под мышками, солдатской рубахе, вида бравого и строгого, — должно быть, недавний взводный.
— А ты кто здесь?.. Предревком? — стараясь найти прежний голос, спросил студент.
— Вот-вот… Он самый!.. — и зло вглядывался в его глаза (своими серыми в его серые) и еще выпуклее развернул грудь взводный.
— А мы — комиссары… Из города… Найди-ка нам нашего шофера… Куда он там пропал?
— Та-ак! — протянул взводный, веря и не веря будто тому, что знал уже и что вновь услышал, и оглянулся на толпу направо от себя и налево.
— Ага!.. Комиссары, — загудела довольно толпа, и латыш увидел, что они открыты, будто о них уже знали раньше, чем они появились здесь, что они — комиссары и что они бегут. Показалось, что нужна какая-то оттяжка времени, что на что-то другое опереться нужно теперь, и он сказал взводному глухо:
— Помню я в вашем селе старика одного… Любопытно, жив или нет?
— Какого старика? — начальственно уже и строго спросил взводный. — Стариков у нас хватит…
Но, усиленно блуждая взглядом по толпе, вдруг увидал своего старика латыш: стоял его старик, — ростом не ниже, чем он, — опершись на степную герлыгу подбородком, глядел на него суровым взглядом голубых глаз.
— А-а! Дед!.. Не узнал меня? Здравствуй!.. — неверно улыбаясь, закивал латыш головою.
И толпа глянула, обернувшись туда, куда глядел длинный латыш, а старик заискрил глаза и отозвался:
— Во-от!.. Внучек мне нашелся!.. Никита Фролов я… а ты кто такой?
— Я?.. Не узнал ты меня?.. Я тебя видел раз…
И спал, было, с голосу, припомнив, когда его видел и что говорил он тогда, и понял, что терять уже нечего больше, что уже все потеряно, — и крикнул:
— Давай дорогу! Стрелять будем!
— Ого-го!.. Стрелять! — охнула толпа. — Какой стрелок!
— Ты думаешь, у нас стрелять нечем? — твердо спросил взводный. — Разговор этот оставь!.. Спрашивают вас, кто вы за люди? должны ответить… и все!
— Вот ты сам за это ответишь! — крикнул студент. — Пьяница!
Ясно показалось, что вся толпа кругом пьяна, и больше всех вот этот, — взводный, назвавшийся предревкомом.
— С вашим братом напьешься!.. Ты что ли меня поил? — подступил он ближе на шаг, этот строгого вида взводный, и еще к нему пробрались вперед несколько широких, грудастых, коричневых, бородатых людей с расстегнутыми воротами солдатских рубах, и вдруг, что было еще страшнее, взглянув поверх толпы, увидел он — бежали от дальних изб два парня с винтовками.
— Да вам, братцы, чего от нас нужно-то? — певуче и мирно, как толковый парень и свой среди своих, вступил в разговор рязанец.
— Теперь всякий народ ездит, — понял? — вразумительно начал взводный. — Говорят люди, и белые идут тоже… Должны вы предъявить пачпорта свои поэтому… для проверки.
— Па-а-та-шви-и-ли! — крикнул по-прежнему раздельно, но только еще громче студент.
«Вдруг появится грузин, пустит машину, и как-нибудь обернется все», — так подумалось.
Но грузин пропал, и только встревожился один из стариков, стоявший рядом с тем, который назвал себя Никитой Фроловым.
— Постой!.. Это кому он знак подает? Кого это он кличет к себе? Постой!
— Вы скажите нам одно — коротко: товарищи вы, или же вы белые? — спросил решительно взводный, как будто все еще не веря тому, что эти шестеро действительно комиссары.
— Белые! — за всех выскочил с ответом татарин, другие только покосились на него, ничего не сказав, а взводный точно этого только и хотел и даже улыбнулся левым углом рта:
— Ну вот, — значит, вы — наши… Ну, здравствуйте, когда так.
И подошел вплотную к татарину, протянул ему руку, а сзади уж пролезали вперед добежавшие тем временем парни с винтовками…
И когда один, в белой рубахе и солдатской фуражке, толстогубый, проворно сверля толпу, выскочил прямо против студента и крикнул от запала сипло: — Сдавайсь, сволочь! — студент, державший револьвер высоко, обернул его дулом книзу и нажал вдруг курок… И так ошеломляюще громок был выстрел, что он откачнулся сам в испуге. Но парень вдруг упал ему в ноги, и винтовка, падая из его рук, больно ударила его в грудь против сердца.
Потом через два-три мгновенья вой и крик кругом, и все кинулись на шестерых, и никому уж не пришлось больше пустить в дело своего револьвера.
Латышу ясно было, что конец, что борьба с толпой немыслима, но большое сильное тело просто не могло сдаться без борьбы: мускулы сокращались сами собою. За руку с наганом его схватило сразу, как по команде, трое, но, бросив наган, он вырвался и свалил было двоих, однако и его свалили подножкой, и, падая, он ударился головой о ступицу колеса автомобиля.
Отобрали у всех револьверы. Всех обыскали. Золото, деньги пересчитали и прикинули примерно к числу дворов в селе. Вышло что-то не так и много на каждый двор, так что остались не совсем довольны.
Бабы между тем столпились перед парнем, наповал убитым пулей студента в темя сверху, и уж причитали над ним мать и бабка Евсевна.
На сильно избитого студента надели затоптанную было во время борьбы форменную фуражку, чтобы он был у всех на отличке: — Который убил?
— Вон кто убил — злодей, — картуз синий!
А кожаный грузин разыскал Елисея.
Он был весел. Он подошел к своей машине, объяснив предварительно, что машина эта будет теперь ихняя, сельская, бешуранская машина, вроде как военный приз, и кричал залихватски:
— Вот катать!.. Вот катать!.. Бабы-девки! Бабы-девки!.. Садись, катать будем!..
Осмелились сесть несколько визгливых девок, и он прокатил их по селу вдоль и вперед, потом вернулся и снова прокатил по улице.
А за околицей, невдали остановился, скомандовал им грозно: — Слезай! — и когда те высыпались вон, как картошка из мешка, развил полный ход и покатил назад по только что сделанной дороге, думая в болгарской деревне дождаться белых и англичан.
А шестерых под конвоем всего села повели в холодную, перед которою стоял часовым средних лет мужик с килой на шее и большим синим носом.
Когда отперли двери, он пропускал в нее каждого из шестерых, подталкивая правой рукой и считая вслух, точно готовился принять этак человек двести.
Стадо уже пригнали с выгона, и лег зелено-прозрачный вверху и розово-пыльный внизу степной июньский вечер, пахнущий парным молоком и полынью. Но село все еще жило напряженной боевой
